К началу ХХI века многое поменялось в Литинституте и на ВЛК. Нам стипендию платили, нынче собирают деньги с немногочисленных слушателей, способных оплачивать своё обучение. Ушли великие старики; в профессора и преподаватели выбились мои ровесники, среди которых и друзья: Таня Бек, Лариса Баранова-Гонченко, Володя Маканин. Только литературы, к сожалению, почти не стало. В том смысле, что новых имен не видно и не слышно. Нет книг. Нет сообщества.

Больше всего я любила четверги, семинарские занятия. Нам, поэтам, очень повезло с руководителями. Александр Петрович Межиров и Станислав Стефанович Лесневский порой бывали жёстки с нами, порой милосердны. Все понимали: научить быть поэтом нельзя, но можно поднять уровень понимания литературы, что уже считалось достижением. Нашумевших в российской прессе имён среди нас было мало. Может быть, Паша Калинин, Олег Хлебников, Миша Андреев. Их печатали почаще, упоминали в обзорных статьях. Хотя в своих регионах мы тоже звучали на уровне. Тот же Таиф Аджба из Абхазии! Имя Василия Макеева было многим вээлкашникам знакомо, некоторыми любимо. Вспоминая рубцовскую плеяду, называли Юрия Кузнецова и Бориса Шишаева, Виктора Каратаева и Сергея Чухина, Бориса Примерова и Василия Макеева. Я гордилась, вела сокурсников в свой «сапожок» показывать макеевский портрет и его книги.

Только Олег Хлебников сказал однажды:

– Слушай, Тань, у него такой тяжёлый взгляд, прямо волчий.

– Это он так на фотографа смотрит, а не на нас с тобой, – отшутилась я. Хотя макеевская голубоглазость не всегда бывала безмятежной. Он порой поступал жестоко, но волчьими глазами на меня никогда не смотрел.

Первые полгода ссор на седьмом этаже я вообще не помню, жили дружно, устраивали общие ужинные застолья. В таком интернационале прежде мне обретаться не приходилось, но повторяться не буду, я много писала об этом.

Дружила в основном со Мзией. Она, чудачка такая, свою комнату обустроила на манер персидского шатра: всюду органза, свечи, оранжевый тюль, ковры, восточная керамика. Я тоже немного выпендрилась – вбила в стену внушительный гвоздь и нанизывала на него черновики новых стихотворений. Попыталась из дома ковёр забрать для пущего уюта, но Василий не разрешил, мол, нечего в общежитии будуар устраивать.

Еду себе я почти не готовила – подкармливала Мзия, стряпая изумительные хачапури. Федька Камалов на домашнем мангале жарил шашлычки и тоже приглашал изредка. Кофе варил Таиф Аджба, а Коля Руссу угощал молдавскими яблоками. Это не значит, что я жила нахлебницей. Со своей стороны подкупала то колбаски, то сырку.

Обособленно от остальных жили высокомерные украинцы. Было их человек пять. Наварят борща, закроются на ключ в комнате Аллы Тютюнник и охраняют незалежность! А мы удивляемся теперь, с чего это Киев стращает Божий мир своими оранжевыми майданами?

Некоторые из вээлкашников выбрали для себя глухую самоизоляцию, жили, не заходя ни к кому в гости и не приглашая к себе – лишь вежливый кивок при встрече. Вот уж действительно – одинокие бирюки!

Яростно спорили между собой – это, если сказать помягче, «западники и славянофилы». Ультрапатриотами выступали Витька Соколов и Сашка Родионов, прозападники – ребята из Прибалтики и сторонники стихотворного урбанизма, нацеленные на серьёзное покорение Москвы. Первые не могли мне простить публикацию в «Литературной газете», мол, русским поэтам негоже светиться в «ненаших» изданиях. Думаю, они просто завидовали и ревновали к Межирову, написавшему врезку к моей публикации. Александр Петрович в самом деле очень хорошо ко мне относился, спрашивал, хватает ли денег на жизнь в Москве, не голодаю ли я. Причину межировской опеки мне открыла Нина Аверьяновна. Она видела, как в день выплаты стипендии я срывалась с лекций и бежала в продуктовый магазин на Малой Бронной, чтобы закупить продукты для Василия. В холле ВЛК, найдя картонную коробку, складывала мясо и сосиски, сыр и венгерскую курицу, тушёнку, консервы и прочее, потом летела на вокзал к поезду, отправляла с проводницей передачу в Волгоград, возвращалась на ВЛК – вся запаренная, с дрожащими от спешки и напряжения коленками.