Дверь открыла она. В ночной рубашке. Посмотрела презрительно и бросила через плечо: «Макеев, это к тебе!» Я рта не успела открыть, а дверь уже захлопнулась перед моим носом. В глубине квартиры начался разговор на повышенных тонах, но слов я не разбирала. Наконец за дверью раздался голос Василия:

– Таня, я прошу тебя, не унижайся, езжай домой.

– Я тебе «Под казачьим солнышком» привезла и подарок ко дню рождения.

– Не надо! Ничего не надо! Не унижайся!

– Хотя бы дверь открой, возьми пакет.

Женский голос провизжал:

– Не смей открывать! Отойди от двери!

Потеряв самообладание, рыдая, я стала колотить кулаком в дверную обивку.

– Вася, открой! Разве она твоя жена? Я твоя жена!

Но дверь так и не открылась.

Дома, чтобы не сойти с ума, распорола старый махровый халат, выкроила из него полотенца и села вручную обмётывать края – аккуратненько, стежок к стежку. Помогает, знаете ли.

По-настоящему спасение виделось в одном – срочно ехать к отцу, в Кирсанов, туда, где меня любят и не прогонят. У Бога все дела по полочкам. Он знает, что, когда и кому. 4 апреля папе исполнялось 60 лет. И я поехала. Саратовский поезд подошёл к станции Кирсанов. Встречали меня крёстная и отец. Оба заплакали, увидев мою худобу и чёрные впалые щёки.

– Таня, что же на тебе так плащ болтается? А на лице одни глаза остались… – запричитала крёстная. – Неужели всё из-за него?

– Прошу вас, умоляю, ни о чём не спрашивайте. У меня нет сил даже идти.

Дома достала отцу подарки, среди которых и не подаренная Василию тельняшка.

– Пап, может, будешь носить? Этому… мерзавцу добывала… Она совсем новая. Он её даже в руки не брал.

Но отец отказался:

– Ты чего ж, хочешь папку обидеть? Ещё не донашивал я! Сроду чужого не носил.

Я не стала настаивать, отдала тельняшку тёте Зине – может, пригодится.

Народу за праздничным столом собралось немного: отец с тётей Зиной, крёстная, овдовевшая тётя Дуся, Огуречниковы, ну и я. Сидели чинно, без шума. Кусок не лез мне в глотку, но постоянно хотелось курить. Накинув в сенях отцову фуфайку, шла в холодный апрельский сад, садилась на дровяной штабель, доставала сигарету. Мои догадывались, наверное, но виду не показывали. И только отец хмурился. Никто, никто из них не мог мне помочь, но я всё равно чувствовала себя под защитой родных.

Тётя Дуся попросила меня почитать стихи. В то время я всё помнила наизусть и прочла по памяти несколько стихотворений.

Володя Огуречников страшно удивился:

– Неужели сама написала? Ну, Иван Иванович, дочь у тебя прямо как Рождественский. Молодчина! И книжка вышла? Здорово!

Отец расчувствовался, полез в книжный шкаф, достал мой сборничек «У огня». А потом сказал вдруг:

– Она и замуж хотела выйти за поэта, но я не разрешил. Какие из поэтов мужья?

Мне стало смешно, впервые за долгие дни. «Не разрешил!» – надо же. Милый мой папочка! Он точно знал, как меня утешить!

Очень удивила тетя Дуся. Она жила совсем недалеко от нас, и мы ходили друг к другу короткой дорогой, через кладбище, где похоронен дядя Миша, мимо церкви. Осмотрела всех странным взглядом и сказала вдруг:

– Я сегодня шла и слышала Мишин голос на кладбище, он звал меня: «Дуся, когда же ты придёшь ко мне?»

– А ты меньше думай об этом, – заметила крёстная, – не будет блазниться.

Тёти Дусины дети, Оля с Серёжей, в это время учились в Москве: Ольга – в МЭИ, Сергей – в военном училище. Одинокая мать, блуждая по ночным комнатам, сходит с ума, иногда заглядывает к пьющим соседям – хватануть рюмку-другую, чтобы погасить тоску. Но водкой тоску не погасишь! Я это поняла много-много позже. А тогда водки для меня как бы и не существовало. Есть – могу выпить за компанию, нет – и не надо!