И только на улице я заметил, что за нами неотступно следует молодка с грудным ребенком на руках.

– Это моя жена – Сашенька! – представил ее Алексей, светло улыбаясь и нежно касаясь ладонью ее плеча. – А это наш сын Кирюша! Кирилл Алексеевич. Уснул мальчонка…

Я тоже представился, непроизвольно наклонившись к мадонне с младенцем, приблизив руку к сердцу, успев разглядеть ее большеглазое лицо, излучающее внутреннее обаяние.

– Иван! Мы школьные друзья с Алексеем… – У меня вдруг перехватило дыхание, будто перед рыданной волной.

– Простите… Трудно говорить… Но ведь два часа назад, чтобы навестить его, я ходил на кладбище… Оставил цветы на могилке… Просто чудо какое-то… Живой… Не верится даже… Боюсь радоваться… чтоб не спугнуть свершившееся чудо…

– Да вы не волнуйтесь, – улыбнулась Саша, – никуда он от нас с Кирюшей теперь не денется. Жить теперь ему до ста лет…

– Не сглазь, Сашенька, – вежливо придержал жену Алексей, в задумчивости наблюдая поверх дальних верхушек заоградных тополей, над которыми кружили горластые черные птицы.

– У нас вся жизнь еще впереди – не жил ведь – то боролся за жизнь, то воевал против жизни, растрачивая на все свое здоровье… Теперь вот только и начал жить. – Он ласково обнял жену и нежно лизнул взглядом личико спящего сына. – Начали жить… Что там, впереди, кто знает?

Укорачивая возникшую паузу, спрашиваю:

– Ну, как же это получилось, Лех, что тебя похоронили-то?

– Да я и сам долго не знал…

– Ведь кого-то же похоронили на нашем кладбище.

– В этом-то и весь трагизм… Уму непостижимо! Такого пришлось насмотреться! Такое узнал, что жить расхотелось…

Жена перебила:

– Может, поедем к нам, там и повспоминаете… Встречу отметим…

– Нет-нет! – поднял я руки. – У меня билет на руках, через три часа нужно быть на вокзале.

Необдуманно ляпнул про билет. Ну что он по сравнению с посиделками в таком приятном обществе? Ну не уехал бы сегодня, уехал бы завтра… Уже и отступать поздно.

– Ну хорошо, – с пониманием начала Сашенька, – я вам не стану мешать, вон под сиренью скамейка, в стороне от аллеи, садитесь и беседуйте, а мы с Кирюшей погуляем, может, на базарчик загляну – ты, Леш, не волнуйся. Идите, идите…

Обнявшись, как братья, мы направились к скамье в укромном месте. Прогретый солнцем парк был весел и красив. Из храма еще не выходили прихожане, на аллеях почти никого не видно. Уютное место располагало к задушевным беседам.

Запоздало прижались, щека к щеке.

– В первое мгновение увидев тебя, чуть с ума не сошел, – говорю почти шепотом, ощущая набегавшую волну нежности и солидарности к потерянному было другу.

– Думал, что мой дух тебе померещился? – с деланной веселостью произнес Леха, но глаза его не были веселыми, в них, попеременно сменяясь, отражалось то глубинное страдание, то душевное блаженство.

– Конечно, – согласился я, – только что помянул тебя на кладбище, а тут такая картина…

– А я вот, несмотря ни на что, жив. – Он улыбнулся. Улыбка была вымученной и горькой.

То, о чем он мне поведал потом, походило на страшный сон, который может родить лишь пораженный страшной болезнью мозг. Может быть, я что-то преувеличивал? Вполне возможно! А впрочем, делайте выводы сами.

Мягкий молочный свет, заполнивший операционную, постепенно рассеивался. Откуда-то из небытия медленно проявляются незнакомые лица. Четче всех проявляется лицо склонившегося над Алексеем человека. В тонких, нервных чертах его что-то знакомое. Но, как ни вглядывался и ни напрягался, не узнает. Легкие работают, словно кузнечные мехи, выветривая из груди резкий дух хлороформа. С каждым вздохом все яснее и светлее вокруг.