Юлдашев после увольнения в запас хотел поступать в архитектурно-строительный, но деду об этом не говорил, потому что тот мечтал, чтобы внук был, как и он, столяром-краснодеревщиком.

Все, даже саперы и переводчики, чем-то занимались, перекладывали зачем-то вещи в рюкзаке десантника (РД), натирали до блеска оружие. В работе не так медленно тянутся минуты ожидания.

Только Паша Сорокин был не у дел. Он сидел на своем РД и, взяв прутик, что-то чертил на песке. Потом бросал прут и, вскочив с рюкзака, шагал в степь. Ложился в уже подсыхающую от летнего зноя траву и что-то искал взглядом в бездонном небе.

Пашка – мечтатель. Мечтатель, каких свет не видывал. А еще он был рассказчиком почти всех смешных историй, которых гуляло немало по лагерю. Кажется, из кожи вылезет, но заставит слушать свои байки этот взводный балагур и баламут, хохмач и враль, но палец ему в рот не клади, откусит, да еще осмеёт на весь батальон, не отмоешься.

Недаром за ним навечно закрепилась кличка Сорока. Когда знакомились, он прямо так и сказал, что у него кликуха Сорока, и тут же свое прозвище утвердил самой залихватской байкой.

Сейчас он лежал и молчал. Но Алексей видел, как у него часто меняется выражение лица. Оно то задумчивое, и Паша нащупывает рукой былинку, ломает и засовывает в рот, то радостное, чему-то улыбается, рот растягивается до ушей, возле глаз и носа появляются чуть заметные лучики морщин. Алексей вспомнил, как Сорока учил их правильно смеяться, чтобы не было на лице морщин.

Начал издалека.

– А что, ребята, вы всегда так смеетесь? – спросил однажды, когда взвод собрался в курилке, чтобы перед сном еще раз обсудить комедийный фильм, просмотренный накануне. Ребята недоуменно переглянулись.

Сорока скорчил сочувственную мину:

– Как? – спросил его кто-то.

– А вот так. – Паша сделал рот до ушей и залился таким заразительным смехом, что, глядя на него, хохотали все, кто был в курилке.

– А теперь все! Ша! – внезапно прервал смех он, – больше так не смейтесь.

– Почему? – недоуменно и простодушно спросил кто-то из ребят.

– Потому что от такого смеха ранние морщины на лице появляются. – Он многозначительно замолчал, сделав вид, что о чем-то усиленно думает.

– А как надо смеяться? – спросил недоверчивый, ждущий явного подвоха голос. Сорока, словно ждал этого вопроса, всем своим видом показывал: ну ладно, если вы очень сильно попросите, то покажу. Все взгляды были устремлены на Пашку, а тот чего-то ждал.

– Ну, давай, давай показывай, – сказал кто-то нетерпеливо.

Пашка вытянул губы трубочкой, и в напряженной тишине прозвучал его приглушенный ехидный смешок.

– Хе-хе-хе, – ехидно хихикнул он, и ни один мускул не дрогнул при этом на его лице. Глаза смотрели серьезно, бесхитростно, и это было до того уморительно и необычно, что после непродолжительной тишины все грохнули от смеха. Смеялись так, что казалось, потолок землянки обвалится, но нет, потолок выдержал, не выдержали офицеры, землянка которых рядом была. Прислали дежурного узнать, в чем дело…

Послышался долгожданный гул вертолетов. Через несколько минут далеко на горизонте появились две черные точки, быстро приближаясь и увеличиваясь, и вскоре в облаках пыли приземлились две винтокрылые машины.

Провожая на операцию, «батя» попрощался с каждым бойцом за руку. Сказал несколько слов на прощание взводному, и вскоре вся группа заняла место в одном из вертолетов.

Через несколько минут, сделав над лагерем круг, «вертушки», натужно урча, начали забираться все выше и выше. Лагерь сначала был похож на большой загон для баранов, опоясанный колючей проволокой и окопами, затем стал напоминать исковерканный прямоугольник, который вскоре растворился в тысячах подобных прямоугольников – полей.