– Сколько надо?

– Десять литров, – не моргнув глазом, выпалил Демид.

– Пять дам, – сказал председатель. Он понимал, о каком «окислении» идёт речь.

В общем, Демид, закончив телефонизацию, вернулся в родную Коромысловщину, потому что понравилась ему налитая, звонкоголосая Симка Васина. Женился и окончательно осел здесь в те незапамятные времена телефонизации.

Подошли как-то в День ВДВ коромысловские десантники к Зачернушке и замерли в удивлении: на луговине красовался белоснежный шатёр подстать ханскому или царскому. Это Иван Чудинов додумался надеть на жердяной остов свой малый парашют, привезённый из армии.

На траве скатерть растянута, кое-какое угощение деревенское уже расставлено. Десантники загоготали от радостной неожиданности. Ай да Иван Чудинов!

– Душа горит, – заорал механик Кочергин. – По рюмочке, по маленькой налей, налей, налей!

А голосяра у этого присадистого, ширококостного бугая была такой, что в пяти соседних деревнях слыхать, да вот деревень-то теперь нет. Пустилась гулять бутылка под холодную закусь.

– Тимофеич, ты зачинай, – обратился Иван к самому старослужащему Кочкину Максиму, который с японцами успел повоевать в 1945-м.

– Я артиллерист. Давай мой марш, – и, взмахивая рукой, запел костистый седой Максим Авдеевич, но едва успел одолеть первые четыре слова: «Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой», как густо подхватили все, а Иван разрядил свою гармонь. Особенно задиристо орали припев:

– Артиллеристы, Сталин дал приказ.

Это назло всем, кто Сталина поносил и не признавал. Ну а вернее, чтоб ощутить причастность к отцовской Победе в той Великой Отечественной войне.

Появлялись чугуны с варёной картошкой, а чаще всего уха. Григорий Фомич давал неводчикам распоряжение поймать для десантников рыбы столько, чтоб поварёшка по стойке «смирно» стояла в котле.

За ухой доходило до солдатских бывальщин и анекдотов. Травили их наперебой.

Зачернушкинские старушки жались в сторонке, стесняясь.

– Эй, освободите место, – призывал Егор Трефилов.

– За мам!

– За старшее поколение!

Подводили старушек и Серёгу Огурца. Его садили на опилыш, давали на колени миску с ухой.

Серёга Огурец ни на одну войну не попал. На большую не взяли, потому что мал был, а на эти – куда его перестарка да ещё мирного калеку? Зато он помнил, как деревня встретила весть о том, что кончилась война 9 мая 1945-го.

– В войну-то я плугарил на тракторном прицепе, и на лошади пахал, на быке Африкане, потому что чёрный был, а в ту весну лошадей доконали. На свои огородцы пахать председатель лошадь не дал. За восемь лет изнашивались лошади, а тут ещё бескормица, рёбры да кости у них остались. Не жалели дак. Сами бабы впрягались, а мне сказали: за плуг вставай. И вот шесть наших баб тянули плуг. А до поля на себе перли его.

Только впряглись, вдруг с дороги проезжие заорали, флагом машут.

Поняли мои бабы, война кончилась. Обнялись, а потом как завоют. У меня по коже мураши забегали. Жуть! Горе-то полилось.

Сколько они перенесли всего.

Старухи при этих Огурцовых воспоминаниях начинали сморкаться и утирать глаза уголками полушалков.

– Пережито было.

– Керосину по ложке собрали для одной лампы и у Луши-бригадирки попели и поревели в честь Победы, – заканчивал рассказ Серёга Огурец.

Встречи в Зачернушке под чудиновским парашютом ждали бывшие десантники с особым желанием, да и не только они. Иван выкладывался по полной. Играл так, что в пляс пускались даже отменные седуны и курильщики.

Демид, напившись, мрачнел. Вдруг его одолевали обиды. Он приставал к Ивану:

– Почто тебя все любят, а меня нет. Я ведь тоже здешний, свой, недалеко отсюда родился, всей душой привязан, а почто меня не любят?