– На чай и сухари. А ты, похоже, пил?

– Что, перегар?

– Нет, но окно на кухне запотело, – отпарировал я.

Мне приятны были неожиданные нашествия Антонио. С его приходом в дом поступала приятная атмосфера доброй дружбы, которой от тебя не нужно было ничего, кроме участия. Найдется немного людей, способных вот так запросто рассказать о своих откровенных сомнениях, вытаскивая из себя то немужское, несмелое, незавидное, которое сидит себе в сердце каждого второго, зная, что его-то точно не выгонят, потому что оно находится под покровительством гордыни. Оно сидит и оплетает оверлоком швы неидеальной любви, то прибавляя ходу, то замирая, чтобы поправить зыбкую нить отношений. Чаще всего Антонио приносил с собой пару бутылок сухого. Хотя алкоголь здесь играл не самую главную роль, он скорее был декорацией, на фоне которой любые отношения могли стать ярче или тривиальнее, вспыхнуть или погаснуть.

– Как ты можешь вставать в такую рань? – оголил я свой зрительный нерв и нащупал им в полумраке утра любимую женщину. Она сидела на краю кровати, собирая, словно распустившихся за ночь детей, свои волосы.

– Любое, даже самое холодное зимнее утро может спасти кофе, его крепкие объятия, – не обратила она на меня внимание.

– Черт, я уже ревную, – жмурился я. В окно дуло яркое морозное солнце. Я снова уткнулся в перину.

– Тогда вставай и завари мне чаю.

– Нет, к таким подвигам я еще не готов, – бубнил я в подушку.

– Ладно. Можешь сделать мне бутерброд? Я страшно голодная, – сказала она и нырнула ко мне под одеяло. – Нет, сначала отнести почистить зубы.

– Бутерброд не обещаю, но зубы отнесу, когда они у тебя будут вставные.

– Неужели мы сможем так долго вместе?

– А почему нет?

– Нужна я тебе буду беззубая. Я же не смогу кусаться.

– Замерзла, да? Да ты вся дрожишь, иди, я согрею тебя, моя дрожайшая, – подтянул я стянутое полом одеяло, чтобы завернуть ее тельце.

– Не надо одеяла. Укрой собой.

Я послушно заключил ее в свои объятия.

– Что чувствуешь? – шепнула она мне.

– Легкое землетрясение.

– Только это не земля – это чувства, – всхлипнула она, и я увидел, как слезы застеклили ее окна.

– Ты чего, дурочка?

– А просто так, от зависти к себе самой.

– Некоторые способны делиться только завистью, за неимением других чувств, – пошутил я.

– Вот тебе чувства, – начала она гладить мое лицо ладонью. – Не брился. Я люблю, когда ты шершавый такой. Какое большое лицо. А почему у тебя так выпирает лоб?

– Это интеллект.

– Серьезно? Не замечала. А почему у меня нет?

– У тебя достаточно других прекрасных выпуклостей.

– Какие глаза! – провела она подушечками пальцев по моим векам.

– Какие?

– Небольшие, но дальновидные. Густые брови. Волосы, – добралась она до макушки.

– Что волосы?

– Отросли. Соскучились по парикмахерской. Грудь, – вернулась Фортуна к моему носу.

– Точно не грудь.

– Я хотела сказать, поцелуй меня в грудь.

– Слушаюсь, – исполнил я ее приказ.

– Теперь ниже, в живот. Теперь внутреннюю сторону бедра. Как классно! Лечу по воздуху, которому девятнадцать. Черт, а ведь мне уже двадцать один.

Ноябрь застеклил лужи и, включив кондиционер, остудил воздух, вынуждая людей поверить в то, что зима все-таки будет. Воскресная тишина питалась шагами редких прохожих. Впереди, покашливая, скрипел на правую ногу неопределенного возраста сосед в серой кроне старого плаща.

– Постарел, Буратино, – едко пошутил я.

– Довольно цинично для воскресенья, – осудил меня Антонио ровно на несколько шагов молчания.

– Правда? – начал анализировать я, что же такого сказал.

– Правда.

– А если это сосед?

– Все равно цинично, – не хотел он заново пересматривать мое дело.