– Тебе – нет, твоему животу спою.

Я прильнул губами к ее теплой коже и начал петь Happy Birthday.

– День рождения еще не скоро. Другие песни в репертуаре имеются? – спросила она меня сквозь смех.

– Нет, могу еще на трубе, – начал я выдувать пузыри чмокающих звуков в ее кожу, как это обычно делают малышам. И тогда смех ее стал звонче и вышел за все рамки приличия. Но я был настроен решительно, мои губы двинулись ниже – целовать ее бедра, где пальцы уже аккомпанировали легкими прикосновениями.

– Сколько у тебя пальцев, – все еще пребывала Фортуна в неком сумасшествии.

– С утра было десять.

– Это не вопрос, у всех десять, а у тебя вроде как сразу сто, стоит только тебе прикоснуться.

– Стоит-стоит, даже не сомневайся. Какие у тебя холодные щеки, – нащупал я руками ее ягодицы.

– Согрей. Если летом я страстная телятина на вертеле твоей любви, которую можно есть сырой, то зимой – замороженный полуфабрикат, что требует специй и жара для обретения вкуса.

– Мне и зимой и летом вкусно.

– Что ты там рассматриваешь? – подняла она голову, чтобы взглядом найти мою, потерянную уже несколько лет назад в ее заповеднике любви.

– Изучаю ландшафт. Хочу составить карту, контурную, твоих достопримечательностей: впадин, холмов, долин, родинок.

– Почему контурную?

– Чтобы раскрашивать тяжелыми одинокими вечерами, – будто услышав меня, прошила наш вечер энергосберегающая лампочка луны. Комната наполнилась очертаниями предметов, которые прислушивались к мелодии, наполнявшей комнату, Back to Black Эмми Уайнхаус.

– Я хочу станцевать под эту мелодию когда-нибудь голой, – вдруг подняла она вертикально одну ногу из-под одеяла, словно это была ракета, готовая к старту.

– Для меня?

– Нет, ты не заслужил еще.

– А для кого?

– Для себя, – согнула она ее в колене.

– А ты, значит, заслуживаешь?

– Заслужу, надеюсь, если самокритичность не одолеет или скромность.

– И станешь заслуженной артисткой нашей спальни.

– Нет, бери выше – нашей независимой республики на улице Марата, дом 201, квартира 4. Мы создадим государство только для двоих. В котором больше никто не сможет получить гражданство. В котором никто не будет нам указывать, как жить, с кем жить, зачем жить, никто не будет нас доставать. Кроме наших детей, – выпустила еще один шарик радужной фантазии Фортуна.

– Кто же будет президентом?

– Ты.

– Согласен. А гимн? Стране нужен гимн.

– Love Me Tender, – произнесла Фортуна, пока моя шея жадно целовала ее губы.

– Есть только одно неудобство в этом проекте – не выйти из дома без визы. Я не смогу так долго.

– Ничего. Со мною ты быстро научишься выходить из себя.

Во сне звонил телефон.

– Привет. Что делаешь?

– Сижу на работе, пью шампанское.

– Я бы тоже хотел так работать.

– Ты не сможешь.

– Почему?

– У тебя совесть. Начнешь открывать бутылку – разбудишь.

– Мне надо с тобой серьезно поговорить, – сказал он таинственно в трубку.

– О каком серьезном разговоре может быть речь, если ты даже не материшься?

– Я-то? – усмехнулся в трубку Антонио и замолк.

Я знал содержание этой тишины. Когда действительно накопилось, мы все больше затыкаем смысла между строк, не произнесенных вовремя, даже молчание не лезет в эту бездну, оттого мы молчим так громко, что не перекричать. Я слышал, как дышит его голос.

– Так серьезно поговорить или помолчать? – открыл я кран, чтобы набрать в чайник воды.

– Да, я хотел заехать.

– Хорошо, во сколько ты будешь? – грел я телефоном ухо.

– Так ты дома?

– Дома, дома. Позвони мне, как будешь рядом, зайдем вместе в магазин, а то мне нечем тебя угостить.

– Жрал, что ли, всю ночь? – пошутил он неожиданно. – Или перешел на хлеб и воду?