Ляшенко согласно покивал головой. Командир молчал и глазами следил за передвижением НШ по каюте.

– Уж, постучали… пока только ракетчики, – и Александр Иванович побарабанил по своему темечку, – хотят убедиться, что у нас там не прокисло…

– Тогда давайте станем к стенке и будем отрабатывать первую курсовую задачу, – командир вызывающе посмотрел на НШ. – Так положено сделать, если мы адекватно оцениваем обстановку. Начнем с нуля. Но экипаж этого не поймет, моряки знают о задачах похода… Если для дела, то нужны практические упражнения, стрельбы… Экипаж сплотится.

НШ остановился у иллюминатора и оттуда, повернувшись к командиру, смотрел на него с абсолютно окаменелым лицом. И командир закончил свою мысль:

– Не позволяет обстановка. Нужен аховый труд всех, чтобы в кратчайший срок обучить. Но такого настроя в экипаже нет. Проще – разделить экипаж на «молодых» и «старых», «умех» и «неумех» – и почивать. Есть такие, кто лучше других умеет так служить… О них мы уже говорили, – командир резко поднялся из кресла. – Александр Иванович, прошу «добро» на шкафут – еще раз лично убедиться…

Командир вышел, НШ повернул голову в другую сторону, наблюдал с большим интересом за развитием драмы на небесах – тучи надвинулись на вселенский пожар, и от него полетели далекие отблески в вышине. «А вы боялись, что солнце окажется победителем?» – хотелось спросить Мамонтову, потому что сильно подозревал в лютом «практицизме» людей, знающих «битвы» в служебных кабинетах и коридорах, их предсказуемые итоги.

НШ задержался у иллюминатора. Он служил на Дальнем Востоке третий десяток лет и никак не мог привыкнуть к ощущению кричащего сиротства, разлитого в каждой его картинке – мыс ли то, остров, бухта, сопка… Первородное сиротство! О нем вещал и ветер – быстроногий гонец той страшной драмы, которая наметилась и высоко, и далеко.

Александр Иванович лучше Розова знал, что флот болен. Это чувство покалывало даже в минуты наивысшей радости в службе. Предчувствовал, что береговая тирания над плавсоставом закончится печально. Боевая учеба? Всего лишь эпизод…

Многих поддерживает мысль о воспитательной роли службы – преодоление искусственных трудностей и лишений, якобы автоматически выковывает сильные натуры. Увы, далеко не всегда. Он помнит себя лейтенантом, лез во все дыры, испытал себя в любом флотском деле… Все удавалось! Но не помнит, чтобы его сильно интересовали подчиненные как личности. На кропотливое обучение времени не хватало! А понять характер, всмотреться в лица, что-то исправить, – о, облака…

Много раз наблюдал с чувством похожим на предчувствие беды, как сходят в барказ очередные «дембеля»… Он бы не хотел, чтобы его дочь встретила на своем пути даже лучшего из них. Великолепные приспособленцы с набором цинизма и хамства, радостные оттого, что остались живы и здоровы, что удалось передать молодым, как эстафету, те издевательства и унижения, которые терпели сами. Он хотел бы что-то им сказать, что-то исправить… Самый реальный итог его службы уходил барказом к берегу, как самая совершенная бомба замедленного действия… «Прощай, капраз!» – кричали ему снизу, задирая белые лица, потому что последние месяцы редко выходили на верхнюю палубу, отсыпались. Конечно, исключения были, но общую картину они не меняли…

Можно понимать ошибки, но как служить дальше, если все время думать о них? И НШ от иллюминатора косился и на особиста: «уж если Розов так осведомлен, то этот гусенок знает все». Да и могут ли быть секреты в море, на корабле?

В паузу вклинился скрипучий голос «морского деда»: