Как ни странно, в моменты, когда мне может угрожать реальная опасность, я обычно реагирую решительно и бесстрашно. Например, в 2015 году я работал журналистом с нидерландскими солдатами ООН в Мали. Среди ночи сработала воздушная тревога, вокруг лагеря посыпались бомбы, слышались глухие, но сильные удары. Короче говоря, опасность была ясной и очевидной, и поэтому ее было легко принять. Когда я выглянул из палатки, солдаты бежали к убежищам. Я спокойно надел тапочки и пошел, продолжая чистить зубы, в сторону убежища. Сравните это с облегчением, которое может испытать ипохондрик, когда выясняется, что он действительно болен. Конечно, опасность существует, но, по крайней мере, он больше не опасается, что сошел с ума. Нечто подобное произошло в начале эпидемии коронавируса; в те постапокалиптические недели и месяцы, когда страх и паника вдруг стали коллективным состоянием бытия, я был странно спокоен. Я делал то, что должен был делать, и помогал другим, на меня навалилась странная сосредоточенность, меня почти не беспокоил страх. Раньше происходило обратное: мир как будто приспособился к моему кризисному режиму.

Первая паническая атака, которую я помню, случилась, когда мне было шесть или семь лет. Повод: я должен был пройти по доске, чтобы добраться до маминой дачи. Доска была примерно метр в ширину и полтора метра в длину, она лежала над ручьем, таким темным, что я не мог определить глубину воды. Осенние листья из близлежащего леса забились в заплесневевшие желобки, древесина кое-где сгнила. Когда я наступил на доску, она затрещала. Я перепрыгнул на другую сторону. «Как раз вовремя», – подумал я. В течение дня страх прошел.

Но в ту ночь, когда я лежал в постели, мое сердце снова забилось быстрее. Я начал задыхаться, к горлу подступила тошнота. Я выбрался из-под одеяла с динозавром из IKEA, спустился с двухъярусной кровати и побежал в ледяную ванную. Из-за слез я видел все искаженно: блики крана, бледных плиток, старую и грязную занавеску для душа, газонокосилку, которую моя мама всегда ставила в душе, чтобы она не ржавела под дождем. Мама беспокойно постучала в дверь два, затем три раза и спросила, все ли со мной в порядке. Я и побормотал, задыхаясь, что да, но я не понимал, что со мной происходит.

Затрудненное дыхание и страх всегда были тесно связаны для меня.

В первые годы жизни из-за проблем с дыханием меня сразу после рождения поместили в инкубаторе, а затем я неоднократно оказывался на больничной койке. Я страдал астмой, крупом, ларингитом, всеми мыслимыми и немыслимыми респираторными заболеваниями. Ночью я часто просыпался от страха, и тогда мама открывала кран с горячей водой, наполнявшей ванную паром. В нем я снова мог нормально дышать. Но этого фальстарта недостаточно, чтобы объяснить мои страхи. Кто еще страдал от затрудненного дыхания в детстве? Дэвид Блейн, «человек без страха». За время своей карьеры иллюзиониста и каскадера Блейн, фанат Гудини, провел более 60 часов в ледяной глыбе, похоронив себя заживо, и заперся без еды в прозрачном ящике над Темзой, где прожил 44 дня. Причина, по которой Блейн решился на эти трюки, – он был полон решимости справиться со своим затрудненным дыханием. Этот «человек без страха» и сейчас чего-то боится. А именно того, что его дочь, казалось бы, столь же бесстрашная, не сможет распознать опасность.

Эта сильная связь между затрудненным дыханием и страхом также отражается в языке. Нидерландское слово angst (страх) (варианты которого существуют в немецком, датском, шведском и норвежском языках), а также английское слово