Русь не первая заявила свои притязания на римское имперское наследие. Болгарская столица Тырново в XIII веке, когда Константинополь был захвачен крестоносцами, а у болгарской церкви появился свой патриарх, провозглашалась Новым Царьградом, который «растет и мужает, крепнет и молодеет» [17]. Сербский краль Стефан Душан в первой половине XIV века именовался «царем сербов и ромеев». Двуглавый орел на имперских знаменах в европейских междоусобных войнах «малого ледникового периода» выражает все ту же идею. Но это лишь означает, что идея империи, а именно христианской империи, существовала объективно и независимо от «историософских концепций».

Питер Меленер. Осада Магдебурга (1631). Фрагмент картины. Нац. музей Стокгольма

Исключительность положения Руси XVI века была в том, что она действительно осталась единственной независимой державой православного мира. Эту исключительность не нужно было изобретать: она была ясна для непредвзятого ума. Исторический свод «Хронограф русский» 1520-х гг., то есть современный Филофеевым посланиям, заканчивается падением Константинополя, когда магометане «поплениша благочестивые царствия».

Филофей, как мы видели, сформулировал создавшееся положение в условиях альтернативы. Как знать, произвел бы отрывок из альманаха Штефлера и Пфлаума такое впечатление на русских вельмож, не имей они сами смутного ощущения этой альтернативы: Русь в союзе с папством – и сама по себе. До начала ХХ века идея союза с папством будет периодически всплывать посреди тематики «русской идеи», отголоски ее периодически слышатся и теперь. Действительно, почему не объединить усилия хотя бы в том, в чем их можно объединить, и не получить поддержку от внушительного центра силы в том, в чем он сможет оказать ее? Папа уже не смещал ни германских императоров, ни польских королей; уния, принятая на почетных условиях, могла бы подразумевать и относительную церковную автономию. Словом, вполне убедительных политических и экономических оснований для неприятия Русью римо-католицизма не усматривалось, оставались основания религиозные. Мы уже довольно говорили о них, теперь остается добавить, в связи со слабостью других оснований, что эти были живыми. Не случайно поэтому и обращение дьяка к иноку (причем в то же самое время дипломат Федор Карпов, интеллектуал своей эпохи, адресует похожий запрос преподобному Максиму Греку), и бодрость иноческих ответов сравнительно с растерянностью светской администрации.

На великое одиночество, казалось бы, обрекала себя Русь этим бодрым осознанием своей исключительности. Упираясь тылом в тайгу, она имела для этого ресурсы. И страшным было не политическое или культурное одиночество – их значение преувеличено, так как изоляция не наступила и не могла наступить по самому географическому положению России, не столь уж и окраинному. Страшным, под стать всему тревожному веку, когда в Европе не на шутку кипели страхи, было утверждение «четвертому не быти»: в нем чувствовался ритм истекающего времени. Только монашеский в целом настрой Руси объясняет, почему бодрость преобладала над страхом. Монах умер для мира и не боится близости конца времен. Мирянин, живущий идеей подвига, воспринятой из монастыря, благодарен краткой жизни за ее дары и не ждет от нее многого. Из таких людей можно было строить империю.

Мы привыкли ощущать неограниченность времени, согласно принятой космологической модели простирающегося на миллиарды лет назад и вперед. Поэтому «четвертому не быти» звучит диссонансом для уха современного человека. За миллиарды лет даже имена всех существующих на планете стран изгладятся из памяти землян. Не все замечают, правда, что и в этом есть нечто страшное, даже более, быть может, чем в представлении о близком конце света. И череда Римов, принимающих друг у друга первенство на протяжении миллионов лет, хотя по всем известным законам физического мира возможна, исторически невообразима. Здесь не место рассуждать о том, выглядит ли вообще планета Земля местом, подходящим для столь долгого проживания. Многое в этом рассуждении зависело бы от того, чего мы в принципе ожидаем от цивилизации. Но и с учетом уже сказанного понятно, что Римов не могло бы быть слишком много, а потому ограничение их количества интуитивно выглядит оправданным.