«Проповедайте Евангелие всей твари» (Марк 16:15) и «стойте в вере, будьте мужественны, тверды» (1 Коринфянам 16:13) – два новозаветных требования, равно обязательных для христиан. Если бы пришлось выбирать из них, то, как обычно считается, первый Рим предпочел бы экспансию, третий – стояние. Можно усомниться в этом, видя движение во все стороны, которое непрерывно осуществляла Русь, освободившись от ордынского ига. Но движение это, по крайней мере первоначально, не осознавалось как экспансия, оно было ситуативным и к тому же происходило в исторических границах Руси, какими они хранились в памяти о предмонгольском времени: «Отселе до угор и до ляхов, до чахов, от чахов до ятвязи и от ятвязи до литвы, до немець, от немець до корелы, от корелы до Устьюга… и за Дышючим морем; от моря до [волжских] болгар, от болгар до буртас, от буртас до чермис, от чермис до мордви, то все покорено было Богом крестияньскому языку – поганския [языческие] страны» (Слово о погибели Русской земли). Минула эпоха ига, и в «Казанском летописце» середины XVI века земли Поволжья причисляются к исконно русским: «Якоже поведают Русь и варвари, все то Руская земля была едина, идеже ныне стоит град Казань, продолжающеся в длину с единого Нова града Нижнево на восток, по обою странам великия реки Волги вниз и до Болгарских рубежов и до Камы реки, въ ширину на полунощие и до Вяцкие, рече, земли и до Пермския, на полудние до Половецких предел, все то держава и область Киевская и Владимерская, по тех же ныне Московская». Борьба на западных рубежах с Литвой, Ливонией, Швецией тоже обосновывалась как возвращение «отчин и дедин» великокняжеской династии.

Сам Псков, в окрестностях которого подвизался Филофей, был присоединен к Москве при его жизни, и существуют сведения, согласно которым старцу приходилось заступаться за горожан, страдавших от произвола московских чиновников. Однако присоединение старец, по всей видимости, считал совершенно естественным, так как вообще в Московском государстве он усматривал пространство, где вера, постепенно сгоняемая с лица земли, нашла себе пусть временное, как временно все на земле, но надежное пристанище. «И даны быша жене криле великаго орла, да бежит в пустыню, змий же изо уст своих испусти воду, яко реку, да ю в реце потопит. Воду же глаголют неверие. Видиши ли, избранниче Божий, яко вся христианскаа царства потопишася от неверных, токмо единаго государя нашего царство едино благодатию Христовою стоит». Выше мы установили, в каком смысле «вода» является «неверием». Рассмотрим теперь следующий вопрос: как Русь оказалась той самой пустыней, в которую бежала «жена, облеченная в солнце» – Христова Церковь [14].

Для ответа нам стоит обратиться к толкованиям Апокалипсиса в древнерусской традиции. В этих толкованиях, собранных из трудов Андрея Кесарийского и некоторых неназванных «других» комментаторов [15], понимание «пустыни» было представлено в трех различных планах: богословском, антропологическом и пространственном. Согласно первому плану, пустыня есть образ «тишины и безмолвия» ума, его удаления от «всяких еретических учений». Орел, давший жене свои крылья, знаменует Христа, два крыла – два Завета, при помощи которых Церковь отличает богословскую истину от заблуждения. «Внемли же, где залете, – замечает один из толкователей, – услышиши, яко в пустыню, сиречь к человеком нехудожным и немудрым». Здесь открывается второй, антропологический план интерпретации. Безмолвный, то есть несмущаемый ум в последние времена дается людям простым, необразованным. Среди них чудесная жена «имать пребывати питаема». Наконец, третий план присутствует у Андрея Кесарийского. Змей посылает за женой реку, чтобы задержать ее – «сиречь безбожных мужей, или лукавых бесов, или различных искушений множество», но земля помогает жене, поглощая этот поток, то есть «долготою путя, и безводием и сухотою стремление лукавых удержующи».