Отношение к совести как к тому, что не может быть делегировано, в древности объединяло христианский Восток и Запад. «Истина Твоя принадлежит не мне или еще кому-то, – писал святой Августин Блаженный, – а всем нам, кого Ты призываешь к открытому общению в ней. И грозно предупреждение Твое: не держать ее, как собственность, чтобы не лишиться ее» (Исповедь XII. 34). Оно сближало православных с протестантами. Последние, однако, не признавали опыта святости, обожения, и потому святые отцы Церкви не были для них авторитетом [8]. Совесть протестанта ответственна перед Писанием, совесть православного – перед «собором святых отец» как живым Писанием. При этом непреложно правило «при жизни никого не ублажай», поэтому собор, обладающий авторитетом, всегда находится в прошлом, с ним сверяются как с уже совершившимся и потому актуальным («акт» означает «действие»). Признание опыта святости и обожения человека ведет к таким особенностям православия, как почитание святых икон и мощей.

Исходя из разделения как данности, уже давно исторически подтвержденной, Филофей неверно толкует догматические основания разделения, но интуиция о евхаристии как основе у него безошибочна: нет единства там, где нет сопричастия. В смысловом отношении центральная часть послания – ближе к концу, там он описывает установление таинства Тела и Крови, называя это «нашей христианской тайной». Сотворив иудейскую пасху по закону, Иисус после того совершает с учениками Тайную вечерю, в начале которой учит их «еже не старийшенствовати», то есть запрещает споры о первенстве. Далее Он оставляет на столе только хлеб и вино, над которыми произносит молитву о вечной жизни (Иоанн 17:1–5). Он раздает причастникам хлеб, затем смешанное с водою вино, произнося слова «сие есть тело Мое» и «сия есть кровь Моя», после чего участники трапезы выходят на гору Елеонскую. Начинается путь на крест. С причащением апостолов Филофей связывает установление церковного священнослужения: «Видиши ли, христолюбче, какова есть священьства тайна и божественаго причастия начало?» Между сионской горницей и нынешней литургией, совершаемой наследниками апостолов, протягивается непрерывная нить, буквально связь через прикосновения (рукоположения) – это ли не признак той Церкви, о которой сказано, что «врата адова не одолеют ей» (Матфей 16:18)? При такой связности, по мысли Филофея, не могла сама собой измениться традиция совершения таинства, поэтому он и считает ересь причиной изменения римской практики.

Отсюда, то есть от доказательства истинности православной церкви как непрерывно содержащей главное Христово таинство, старец переходит к заключительной теме письма: о Третьем Риме. Он подытоживает содержание вышесказанного: «два убо Рима падоша». Они пали не как города: оба стояли на тот момент и выглядели намного внушительнее Москвы во всех отношениях, в связи с чем Филофей, иронически усиливая аргументы противника, говорит о «трекровных полатах» (трехэтажных домах) старого Рима, которые «не пленены» никем из варваров – но что толку в этом, если «души их от диавола пленены»? Итак, Филофей пишет в заключение «о нынешнем православном царствии пресветлейшаго и высокостолнейшаго государя нашего, иже в всей поднебесной единаго христианом царя и броздодръжателя святых Божиих престол, святыа вселенскиа апостолскиа церкве, иже вместо римской и костянтинополской». Старцу, судя по остальным частям послания, не так уж свойственна высокопарность; высокий, почти церемониальный стиль выражения указывает здесь на серьезный настрой, с которым подобало воспринять сказанное. Почему великий князь Василий III вдруг царь (впрочем, известно, что и отца его, Ивана III, уже называли царем) и «броздодержатель святых престолов»? К нему, в его столицу, сходятся нити, «бразды правления» престолов, то есть приходов и епископий