– Э-э-э… что, прости? – спросила я медленно, осторожно. Обычно я не страдала слуховыми галлюцинациями.

– Если ты, – повторил он таким тоном, будто разговаривал с полной дурой, – расскажешь кому-нибудь о том, что вчера было, весь сезон проведешь на скамейке запасных.

Я могла по пальцам пересчитать, сколько раз попадала в неприятности по собственной дурости, если не считать желтые карточки за излишнюю грубость на поле.

Один раз во втором классе попалась за списыванием домашки.

Дважды врала родителям о том, где была.

Еще, конечно, влипла в национальной сборной, но там я никого не обманывала, просто сглупила.

Короче, суть в том, что я не любила нарочно расстраивать людей. Мне сразу становилось ужасно стыдно и плохо, и я это чувство искренне ненавидела. За всю жизнь меня неоднократно называли паинькой, потому что я предпочитала не лезть в неприятности. Мне и без этого было чем заняться. Грубая игра не считается – на поле все действовали одинаково и могли постоять за себя.

Поэтому подозрения Култи показались абсурдными, а как только удивление схлынуло, я разозлилась. Очень сильно, черт возьми, разозлилась. На скамейку меня отправит?

От негодования, клокочущего не хуже сраного вулкана Кракатау, сердце истошно заколотилось, а грудь сдавило.

Мне стало сложно дышать. Дыхание сбилось. Сбилось же?

Лицо пылало, а в горле встал ком.

На мгновение я забыла, кто передо мной.

Этого хватило, чтобы успеть сжать кулаки, в ярости вздернув подбородок, и выплюнуть:

– Ты… – Я даже не знала, что хотела сказать, потому что так – так! – разозлилась, что плохо соображала. Но когда уже дернулась врезать немцу по роже, то краем глаза заметила Гарднера и пару игроков, идущих к машинам.

И здравый смысл, пересиливший шепот, не дающий мне вырваться из этого забытья, велел подумать о том, что я делаю.

Воздуха не хватало, будто меня ударили под дых. На виске пульсировала вена. «Не надо. Не смей». Волосы на руках встали дыбом.

Я медленно опустила руку и захлопнула рот.

Не собираюсь пропускать сезон из-за этого урода.

Не собираюсь.

Желание послать его прямиком на хрен так и зудело, но я сдерживала его, медленно и неуклонно, хотя оно рвалось из меня барракудой, борющейся за жизнь. Но я справилась. Спрятала глубоко в сердце и заперла на замок.

Я не лишусь из-за него дела всей жизни.

Мне еще никогда не было так тяжело держать средние пальцы согнутыми, а колено – подальше от паховой области Култи, но в итоге я отвернулась и села в машину. Ничего не говоря, просто закрыла дверь, убедилась, что никого не задавлю, и выехала с парковки.

Не посмотрела даже в зеркало заднего вида. Слишком уж злилась.

И только на светофоре по моей щеке скатилась слеза. Всего одна. Как он мог угрожать мне после всего, что я сделала? Это не укладывалось в голове. Глубоко судорожно вздохнув, я решила, что не буду тратить на него свои слезы. Какая разница, что их вызвало: унижение, обида или просто-напросто злость. Меня не волновало его идиотское мнение. Я себя знала.

А Култи мог пойти соснуть член.

Чтоб он им подавился.

– Ты в порядке?

Я завязала узлом большой черный мешок, в который только что вытряхнула травосборник газонокосилки, кивнула и устало улыбнулась Марку.

– Да. А ты?

Он стянул с головы кепку и провел рукой по коротким черным волосам.

– Небольшое похмелье, но бывало и хуже. – Забросив мешок на плечо, он пошел за мной следом. – Как, эм, вчера все прошло? Нормально?

– Ага. Он был сегодня на тренировке, – ответила я так непринужденно, что можно сразу получать «Оскар». – Еще раз спасибо, что позвонил.

Пожав плечами и отмахнувшись, Марк подобрал с дорожки ручную косилку.