– Култи – мой тренер. Он лучший футболист во всем Хьюстоне, даже во всем Техасе, и нам очень с ним повезло. – Он, конечно, ничего не делал, но зачем рушить человеческие ожидания? – Я, как и вся команда, уважаю его за спортивные достижения. Но его личная жизнь – его дело, и я не знаю, чем он занимается в свободное время, простите.

– А. Ну ладно… Можете поделиться чем-нибудь новым, чего не знает общественность?

Что он оказался именно таким мудаком, каким его малевали? Или что он не мог даже поблагодарить человека, который забрал его из бара, пьяного в дупель? Я постаралась, чтобы эти мысли не отразились у меня на лице, и пожала плечами. Женщина передо мной просто выполняла свою работу. Она не виновата, что людей интересовали такие вещи.

– Простите, не могу. Правда. Он как-то раз пришел в фиолетовых носках. Больше я ничего не знаю. – Жалкая мелочь, но других сенсаций у меня нет. А фиолетовые носки он правда носил, это факт.

Она бросила на меня красноречивый взгляд: явно надеялась на что-то другое, но поняла, что от меня ничего не добьется. Увы и ах, она не знала, что никто не поделится с ней сочными сплетнями. С немцем никто не общался, разве что Грейс, и то не факт. По крайней мере, только с ней он иногда разговаривал, но Грейс в целом была слишком серьезным профессионалом, чтобы сливать информацию прессе.

Распрощавшись, мы обе отправились по своим делам.

Но я никак не могла успокоиться. Эти вопросы бесили – в большинстве своем потому, что касались конченого мудака.

«Ты пожалеешь».

Ну-ну, лицо со шрамом. Вперед и с песней.

Я подавила внутренний крик.

Он хоть представлял, как повлиял на всю мою жизнь? Нет конечно. Да и какая разница? Я добилась всего только благодаря тому, что равнялась на него в детстве. Считала его лучшим игроком в мире, хотела быть им… и быть с ним, ладно, но кого это волнует? Раньше я постоянно ругалась с людьми, которые плохо о нем отзывались.

Настолько я его обожала. Даже сейчас защищала его с точки зрения объективного непредвзятого игрока, ведь со статистикой не поспоришь. Он был невероятным, потрясающим футболистом, что бы кто ни сказал.

Жаль, что внутри оказался тем еще мудаком.

Чертов ублюдок.

– Ну, как прошло? – с улыбкой поинтересовалась Дженни, когда я села рядом.

Не скрываясь, я закатила глаза.

– Она спросила, нет ли у него девушки.

Дженни фыркнула.

– Знаешь, что надо было сказать? «Девушки нет, но я тут недавно познакомилась с его спутником жизни, отличный мужик», – сказала я, с улыбкой доставая из сумки вещи. – Может, в следующий раз.

– Меня вчера спрашивали, не планирует ли он возвращаться на поле. А когда я забирала почту, ко мне подошел сосед, и такой: «Привет, Дженнифер! Не достанешь мне билеты на вашу игру?» А я его даже не знаю! – воскликнула она. – А позавчера тетя спросила, нельзя ли ей заглянуть к нам на тренировку. Она даже не любит футбол.

Дженни редко жаловалась на жизнь. Сам факт, что она об этом упомянула, говорил о многом.

В ответ я просто кивнула. Опасалась, что скажу что-нибудь, о чем потом пожалею.

– Женевьева сказала, что ее начальник предложил повысить ей зарплату, если она принесет ему вещички сама-знаешь-кого.

Неудивительно. Хотя, если бы я притащила Марку труселя Култи, он бы отправил меня на больничный за его счет.

– Харлоу вроде сказала какому-то журналисту, что пришла играть, а не обсуждать тренера.

Мы синхронно фыркнули.

– А что остается делать? Жаловаться на чрезмерное внимание? Я уже рассказала Гарднеру о письмах от фанатиков Култи, и пиарщики пытаются вывернуть ситуацию нам на пользу. Эрик говорил, что в Европе Култи предлагали какие-то баснословные деньги, а он отказался. Разумеется, они не хотят его упустить. – Я вновь вспомнила о ночи в баре и об угрозе и подавила знакомое разочарование, вспыхнувшее внутри. – Ну, бывает.