– Почему Вы больше не рисуете? – Рома осторожно перевернул страницу альбома.

– Времени нет. – Тётя Инга явно что-то искала. С кухни доносился негромкий Юркин храп.

– Мама говорила, что дело не во времени, а в приоритетах.

– Ой ли? – Тётя Инга высунулась из бара и посмотрела на Рому. Тот смутился. – А по-моему тебе ещё лет столько не было, чтоб такие фразы запоминать.

Рома шмыгнул носом и перевернул ещё одну страницу. На следующей он обнаружил карандашный рисунок спящего мужчины. Худой какой-то. Пока тётя Инга рылась в баре, он просмотрел ещё несколько её работ в альбоме. Тот же мужчина, но в более тёмных тонах, смотрит прямо на тебя глазами-буравчиками, снова этот мужчина в полный рост, стоит спиной. По татуировке на плече Рома понял, что это Игорь – Юркин отец. Дальше снова он, какой-то покосившийся, неправильный. Ещё один: темнее, пропорции вообще какие-то нечеловеческие. Рома дошёл до конца альбома: на последней странице был нарисован спящий мужчина, старый и некрасивый, тёмные впадины на месте глаз, рот зло вывернут, совсем не похож на дядю Игоря, хотя кто же ещё это может быть?

Рома вернулся к странице с натюрмортом. Удивительно, но предметы выглядели более живыми, чем эти тёмные портреты. Они были более пропорциональными, более настоящими. Тётя Инга вынула из бара небольшой чёрный футляр и ощупала его.

В прихожей звякнул телефон.

– Папа! – это Юрка на кухне проснулся.

Рома посмотрел на тётю Ингу. Даже в полутьме гостинной было видно, как исказилось её лицо.

– Вы же его не любите, – Роме было очень важно озвучить это, как будто все неправильности рисунков вдруг слились в одну нужную фразу. Как детская головоломка, где надо передвигать по одному квадратику вдруг сложилась в единую картинку. Как будто он вдруг открыл ей то, о чём она сама не догадывалась, – тогда зачем Вы с ним?

Тётя Инга резко вздохнула. Рома понял, что сказал, не подумав, но ничего не мог с этим сделать, слова вырвались сами собой. Из проёма двери высунулась лохматая Юркина голова.

– А вы чё в темноте сидите? Ромыч, это тебя.

Рома прошаркал в прихожую, волоча большими тапками по ковру и оглядываясь на тётю Ингу. Та стояла в свете бара и казалось, что лицо её такое же белое, как пирамида и кусок льна.

Серая трубка висела, чуть покачиваясь на длинном проводе. Отец звонил с работы. Рома хмыкал в трубку, водя пальцем по выпуклым обоям в виде кирпичной стены, прислушиваясь к негромкой беседе в гостинной.

– Где бинокль? – голос тёти Игни звучал спокойно, а вот Юрка сразу завёлся.

– Да я то чё, откуда мне знать. Я в твои бабские цацки не лезу.

– Что за разговоры?

– А что? Ты мне тут предъявляешь с ходу, типо я взял. Больно надо в этом хламе рыться.

– Не мог же он просто пропасть.

– Да нахрен мне твой бинокль, чё я с ним делать-то буду? Мы даже сюда не заходим никогда, вон у Ромыча спроси. Ром! Иди сюда, скажи ей!

Гром раздался, казалось, над самой головой. Рома вздрогнул и отвлёкся от воспоминания. Он посмотрел на мокрые тапочки в своей прихожей, в которых так и ушёл из Юркиной квартиры, оставив телефонную трубку висеть на шнуре.

От Юрки до его дома минут пятнадцать ходьбы.

Вчера в тапочках получилось в два раза дольше, хоть он и бежал.

Ботинки остались у тёти Инги.

Завтра понедельник, в чём он в школу пойдёт?

А не пойдёт. Пошли они все.

Рома сердито закрылся у себя в комнате, зашторил окна и укрылся одеялом с головой. Дождь начал стихать. Во дворе завода прозвенел звонок и начали отъезжать машины. Завод находился сразу напротив Роминого дома и работал почти круглосуточно, задавая ритм целому городу своими щелчками и гудками. К его режиму приспособился весь Приречный: автобусы ездили, когда начинались и заканчивались смены, ларьки были закрыты после обеда, но работали по ночам, Рома помнил, что во младших классах он приходил на уроки чуть ли не самый последний: заводские родители отправляли своих детей к самому открытию школьных дверей, чтобы самим успеть на работу. Летом отец ставил на окна картонку: огни завода на фоне белых ночей не давали спать.