В одной из квартир на первом этаже пробили часы. Одиннадцать. И чего им не спится?

Рядом с Юркиной комнатой была кухня. Из приоткрытых окон лился тёплый жёлтый свет и доносились голоса.

– Не реви, – хриплый женский голос, незнакомый.

– Ничего от неё не осталось, – дальше фраза оборвалась рыданиями. Рома с ужасом понял, что плачет тётя Инга. Взрослые так не плачут. Во всяком случае он никогда не видел, чтоб рыдали так, совсем как маленькая девочка. Он замечал, как каждую весну отец скорбел, часто приходил домой злой и с красными глазами, но вот так?

– Память твоя осталась. И фотографии.

– А что я с этими фотографиями делать буду? А если Игорь увидит? Что я скажу? Заберите. Нет, подождите, я её нарисую, и тогда заберёте.

Рома тихо подобрался под дерево черёмухи, которое росло напротив окон. Он прекрасно понимал, что это некрасиво – подглядывать за чужим горем, но любопытство оказалось сильнее.

За столом сидела тётя Инга: лицо и уши красные, склонилась над листом бумаги и рисует, руки дрожат. Напротив сидела незнакомая старушка. То есть по одежде она была старушкой: какие-то тряпки, шаль на плечах, на голове шерстяная шапка, из-под которой топорщатся седые волосы. Кто ж в мае в шапке ходит? Было в ней что-то неправильное, она не выглядела ни сухой, ни толстой, а просто какой-то большой и тёмной, и сидела совсем не как обычные бабушки, а с прямой спиной, сжимая в руке толстую палку.

Старуха повернула голову и Роме вдруг вспомнились филины, которых он однажды видел по телевизору.

– Пора.

– Подождите пожалуйста, я почти закончила. – Тётя Инга шмыгнула носом и вытерла его пальцами, совсем как школьница.

– Носом не шмыгай. Поплакала и будет. – Старуха-филин встала из-за стола, собрала фотографии и двинулась к выходу из кухни. Тётя Инга закрыла лицо руками.

– Это вы виноваты.

Филинша остановилась и вздохнула.

– Я старая. Я свою вину двадцать лет несу и смирилась, что поделать уже ничего нельзя. Но ты-то себя зачем такой жизнью наказываешь? – Старуха обвела кухню неопределённым жестом, шаль под рукой ракрылась, словно крыло.

– Ещё одна. Мне моя жизнь нравится.

– Так нравится, что мужу про себя всю правду не рассказываешь? Думаешь, что он тебя спас, а на самом деле сдалась ты, закрылась в клетке. И не рисуешь больше. Такой талант загубила.

– Талант? – тётя Инга гневно стукнула карандашом по столу, – От этих ваших талантов одно горе! Вся эта блестящая картинка, вся эта ваша банда, эти люди, не такие как все, творческие, «талантливые», а на самом деле пустые, ненастоящие, одна обложка, а внутри ничего! Жили каждый день, как последний, в долгах, в нищете, ни о ком не заботились, ни о себе, ни о близких.

– Зато жили по-настоящему. Не как ты сейчас.

– Да я бы сдохла через пару лет от такой жизни! Или закончила, как вы. Вы же сами ничего не создали, только охотились за такими как мы, притворялись хорошенькой, а что в итоге? Ани всех вас насквозь видела, это я дура повелась, она меня вытащить хотела, спасти. За это вы её наказали.

«Мам?» это Юрка проснулся в соседней комнате. Тётя Инга встрепенулась и зашипела:

– Уходите.

– Ухожу. Звони, как соскучишься. Мужу привет.

Тётя Инга дождалась, пока филинша выйдет из кухни и откинулась на спинку стула. Она больше не плакала, а только смотрела в противоположную стену, периодически резко вдыхая и выдыхая. Громко хлопнула входная дверь.

Рома краем уха слышал, как на кухню вошёл Юрка «Мам? Кто приходил? Ты чего, мам?»

Рома не слышал, что ответила тётя Инга, да его это и не интересовало. Дождь закончился, улица была пустынна и бездвижна, только слегка покачивались листья на черёмухе.