«Нам, коммунистам, выдавали по талонам, деревенским активистам тоже, а вот что они жрут – это уму непостижимо! Лягушек, мышей уже нет, кошки ни одной не осталось, траву, солому секут, кору сосновую обдирают, растирают в пыль и пекут из неё лепёшки. Людоедство на каждом шагу.

Сидим мы в сельсовете, вдруг бежит активист, доносит, в такой-то хате девку едят. Собираемся, берём оружие. Семья вся в сборе. Сонные сидят, сытые. В хате пахнет варёным.

«Где дочка? – У город поихала. – А в печи в горшках что? – Та кулиш». Выворачиваю этот “кулиш” в миску – рука с ногтями плавает в жире.

Идут, как сонные мухи. Что с ними делать? Теоретически – надо судить. Но такой статьи – за людоедство – нет. Можно за убийство, но это сколько ж возни, и потом, голод – смягчающее обстоятельство или нет?

В общем, нам инструкцию спустили: решать на местах. Выведем их из села, свернём куда-нибудь в балочку, пошлёпали в затылок из пистолета, слегка землёй присыпали – потом волки съедят», – описывал типичную картину Анатолий Кузнецов в романе «Бабий Яр».

Кстати, первое массовое захоронение в Бабьем Яру, впоследствии получившем известность как место преступлений нацистов, относится к 1933 году: «Умерших от голода свозили в Бабий Яр. Привозили и полуживых, которые там умирали».

Однако народного восстания не последовало.

«В райцентре возле автобусной остановки в скверике на пыльной травке валялись те, кого уже не считали людьми. Одни – скелеты с огромными, кротко горящими глазами. Другие, наоборот, туго раздуты. Кто-то грыз кору на берёзовом стволе. Кто-то расплылся по земле студнем, не шевелился, а только булькал нутром. Кто-то запихивал в рот мусор с земли.

Но перед смертью кто-нибудь вдруг бунтовал – вставал во весь рост, обхватывал ствол берёзы, открывал рот, собирался, наверное, крикнуть испепеляющее проклятие, но вылетал хрип, пузырилась пена. Бунтарь сползал вниз по стволу и затихал.

Вокруг идёт обычная жизнь. Люди торопятся на работу», – делился воспоминаниями детства писатель Владимир Тендряков.

«Кадры, прошедшие через ситуацию 1932–1933 годов и выдержавшие её, закалились, как сталь. Я думаю, что с ними можно построить государство, которого история ещё не знала», – писал Орджоникидзе Кирову в январе 1934 года.

Новый правящий класс подкупали подачками. Во время голода окончательно сложилась система номенклатурных привилегий, просуществовавшая вплоть до краха СССР.

8 февраля 1932 года секретным постановлением политбюро был отменён так называемый «партмаксимум» для ответственных работников – коммунистов в размере 2700 рублей в год. По словам экономиста Евгения Варги, именно тогда «началось радикальное расслоение советского общества, один за другим – в соответствии с их значением для режима Сталина – выделялись привилегированные слои».

Широко распространилась практика выдачи номенклатурщикам «пакетов» – ежемесячных денежных бонусов в конвертах, настолько засекреченных, что с них даже не уплачивались партвзносы.

Осенью 1932 года, в разгар голода, в распределителе в «Доме на набережной» чиновник каждый месяц получал четыре килограмма мяса, четыре килограмма колбасы и ветчины, килограмм икры.

В сентябре для питания делегатов пленума ЦК были затребованы 10 тонн мясных деликатесов, четыре тонны рыбы, 600 килограммов сыра, 300 килограммов икры, всего 93 наименования продуктов.

«С той минуты, как мы сели в поезд “Москва-Ленинград” и стали гостями чекистов, для нас наступил коммунизм. Ни за что не платим. Копчёные колбасы. Сыры. Икра. Фрукты. Вина. Коньяк. Ем, пью и вспоминаю, как добирался до Москвы. Всюду вдоль полотна стояли оборванные босые дети, старики. Кожа да кости. Все тянут руки к проходящим вагонам. У всех на губах одно слово: хлеб, хлеб, хлеб», – вспоминал организованную ОГПУ поездку литераторов на Беломорканал писатель Александр Авдеенко.