, предполагал различение ситуационного консерватизма (неприятие перемен, негативная реакции на новшества) и консервативного идеала, узкосословного и всесословного компонентов советского охранительства, единых консервативных устремлений советских «верхов» и «низов». Модуль Я. А. Бутакова в приложении к сталинскому правлению изначально затруднял выстраивание хронологии. Решением стало признание советского консерватизма охранительной реакцией для 1930-х гг., а Великой Отечественной войны – актом легитимации советского государства, послевоенного «русского вектора» – синтезом царско-советского державо-строительства. Все последующие политико-идеологические акции (развенчание Сталина, канонизация отца-основателя, реабилитация, смещение Хрущева и др.), как и отдельные этапы, по мнению автора, – вехи единого консервативного пути («застойные» времена застойны и для консерватизма, который успешно развивается только в активном противоборстве с модернизмом), когда, наконец, в годы «перестройки» советский консерватизм соприкоснулся и слился со старороссийским консерватизмом. «В эти годы, – заключает автор, – консерватизм развивался в первую очередь как общественное движение, будучи в значительной степени лишен привычной поддержки государственных структур». Крайняя неоднородность, внутреннее противоборство ортодоксально-коммунистического и державно-патриотического течений, отсутствие цельной доктрины – все это, по Я. А. Бутакову, не снижает значимости советского консерватизма, который «остается действенным фактором российских политических отношений».

Подход автора вызывает целый ряд вопросов, и если иметь в виду перемены в границах 1953-1991 гг., то их анализ предполагает не консервативную, а традиционалистскую составляющую, анализ принципов формирования и воспроизводства традиций в композициях советских и досоветских ценностей. Каким образом традиции формировали адаптацию людей в социокультурном пространстве? На каких ценностных ориентациях, сопряженных с традиционализмом, базировался жизненный мир и отношение к реальности советского общества? Какие факторы определяли процессы, способствовавшие укоренению традиционалистских образов в советской действительности?

Революция 1917 г. отодвинула на периферию историческую Россию и ее ценности. Намерение управлять с помощью декретов, а не с опорой на традиции, идея и практика огосударствления собственности перечеркивали потенциал российского традиционализма. Но при этом советская политическая культура постепенно приобретала самостоятельное значение. Новые традиции, динамичные и статичные в своем единстве, являли набор ценностей и установок «верхов», фокусировали накопленный опыт, задавали модели поведения, регламентировали общественно значимую деятельность. Постепенно усложнялись регулятивные и коммуникативные возможности советских традиций, расширялись границы их влияния.

Выделение категории «советский традиционализм» позволяет выявлять связь традиционалистского потенциала первых десятилетий Советского Союза, с одной стороны, и традиционализма советского общества 1950-1980-х гг. – с другой.

Рожденный идеологией, советский традиционализм неотделим от советской системы, при этом соотнесение традиционализма с тем, что можно назвать советскими ценностями, показывает сложную картину связей и соподчинений.

Ключевые элементы традиционалистского вектора сталинской политики проанализировал В. Э. Багдасарян[14]. Автор исходит из предположения, что традиционализм – онтологическая основа «третьего пути», а принципы традиционализма не есть аналог традиционности. Политические намерения традиционалистов ориентированы не на сохранение (консервацию или реставрацию), а на возрождение посредством обращения к архетипам исторической памяти ментальных основ погибших общественных ориентиров. Гипотезу сталинской «консервативной революции» автор основывает на представлении о выхолащивании большевизмом в ходе строительства реального социализма принципов марксистской идеологии. «Народническая версия построения общества будущего посредством обращения к традиционным институтам докапиталистической России, при усилении тенденций апелляции к прошлому, делала вероятной перспективу “консервативной революции” под социалистическими знаменами. Слово “большевик” вызывало ассоциации с привычным для крестьянского слуха термином “большак”, обозначавшим руководителя общинным миром. “Красная” семантика также оказалась наиболее предпочтительной в контексте народной семиосферы»