– с ним мы и упражнялись в небольшом перелеске, сокрытом от чужих глаз строем ровных ив. На теплом ветру, в окружении стрекота мелких жуков, мы лупили по банкам, подвешенным к деревьям. Ойген объяснял мне, как правильно держать пистолет, как нужно стоять, как следует целиться. Первое время я нажимал на курок слишком сильно, поэтому часто попадал мимо цели. Ойген обычно стоял чуть поодаль и скалил зубы, но иногда он терял терпение и вставал позади меня, чтобы направлять. В моей памяти весь тот июнь – это зной, дрожащий воздух, красные пыльные закаты, пистолет в руках, чужое дыхание за спиной, холодные пальцы по запястью.

– Сосредоточься, Лео, – твердо говорил Ойген. – Не спеши и не дави так на курок.

Голый пустырь – коричное пятно между деревьев в лесу – стал нашим домом на все лето. Мы звали это место полем или пустошью и постепенно обустраивали его. Я притащил из дома старые диванные подушки и маленький складной столик, а Ойген где-то раздобыл переносной фонарь. Мы приходили на пустырь утром, чтобы пострелять, а к концу дня, пьяные и расхристанные, долго смаковали сигареты и спорили о чем-нибудь до хрипа в горле. В один такой вечер Ойген вдруг вытащил из кармана перочинный нож и потребовал, чтобы я положил ладонь на траву. У меня перед глазами плыло, но я повиновался – растопырил пальцы и стал ждать, что будет. Тогда Ойген начал медленно втыкать нож между моих пальцев – лезвие скользило совсем рядом, утопая в траве на короткие мгновения. Я не сводил с него глаз, но не дергался. Постепенно Ойген увеличивал скорость – быстрее, быстрее, быстрее. Я чувствовал лезвие кожей, но знал, что Ойген не промахнется. Мы молчали, в какой-то момент я перестал улавливать движения, лезвие превратилось в размытое пятно.

– Черт, ты действительно доверяешь мне, – сказал Ойген, когда закончил. – Это может быть опасно.

Он взглянул мне прямо в глаза. Я ничего не ответил – только кивнул. Я в самом деле ему доверял.

Лето тянулось медленно, словно авангардный фильм в замедленной съемке. Внезапный смех, когда смеяться было не над чем; круговорот цветов: черно-белые дни сменялись дурманом красок, перерастающих в пульсирующую головная боль. Я почти не появлялся дома, и это беспокоило отца. Он не раз пытался вызвать меня на разговор, но я всегда увиливал – врал, что иду к Бастиану, а сам со всех ног несся к пустоши, чтобы встретиться с Ойгеном.

Мы тряслись от смеха, пили амаретто, которое я вынес из дома – нам не нравилось, от ликера несло прелой вишней, но мы все же его пили. Ойген, с провалами серых глаз, нервный, взвинченный, взахлеб рассказывал разные истории. Он нес какую-то околесицу, но я все равно его слушал, вращая стеклянными глазами. Было жарко-жарко, мы лежали на траве. В воздухе расплывалось марево; перед нами горел костер, в который мы швыряли сухие ветки.

– Черт возьми, стою я, значит, у барной стойки, пью третью стопку водки, а в этот момент внутрь влетает целый отряд людей в форме. Клянусь, я первый раз видел, чтобы наркоту кидали прямо сверху! Со второго этажа прямо вниз летели таблетки и пакетики со всякой дрянью. А швыряющие… они стояли с круглыми глазами и дергались, хотя музыку давно выключили. Она все равно им была не нужна, они просто не могли прекратить двигаться, это было похоже на нервный тик.

Я перевернулся на живот, подпер голову обеими руками и уставился на Ойгена.

– А ты пробовал когда-нибудь?

Он почесал переносицу. Лицо у него снова было в фиолетовых разводах после очередной драки.

– Дурь-то? – он потрогал болячку на губе языком. – Пару раз всего, а больше и не нужно. От наркотиков тупеют.