Мое себялюбие не волновали другие. Ни ее муж со своей собственной судьбой, ни ее дети, ни время, растянувшееся между нами как резина, ничто не могло ослабить мое чувство, что она принадлежит только мне.

Я сходил в полицию, навестил Клевера, избил человека, и теперь копил силы для того, чтобы совершить то, чего я так долго, долго ни для кого не делал.

Слишком много для одного дня, и ничто для поисков. Ни следа, но тысячи сомнений.

Мне даже не могло прийти в голову, что я сам мог стать частью большого заговора. Что я в центре событий. Что со мной играют куда более ловкие, чем я, люди.

Что, если я именно тот, кого следует поймать на крючок?

Не знаю, как я утратил уверенность в своих действиях. Как появились сомнения. Они словно исподволь поедали меня. Я терял уверенность в себе, и она возвращалась волнами, как самосознание чередуется приливами и отливами. Когда-то я был убежден, что могу, не колеблясь, сунуть руку в огонь и сжечь ее, твердо уверенный в том, что я выше всей этой массы, угрожающей задавить мир своей серостью, а иной раз казалось, что уже утонул в отвратительном осадке, что задыхаюсь в собственных подвалах без окон, дверей и ведущих наверх ступеней.

Граница неуверенности, точнее – страха, незаметно сдвигалась, и вот сейчас, в этот момент, я был готов сотни раз оглянуться, посмотреть, не подкрался ли ко мне со спины избитый мученик. А ведь я измордовал его так, что он вряд ли остался в живых.

Сам себе поражаюсь, пытаюсь собраться, контролировать мысли, обуздать безумие. Ссорюсь сам с собой. Вслух критикую себя, корча гримасы перед зеркалом. А когда вдруг понимаю, что лицо у меня помятое, что седина просматривается на висках, что морщины у глаз все отчетливее, холодные лезвия пронзают желудок. От этого страха, что расшатывает фундамент моего существа, что несет с собой безоглядную старость, неуловимого, всегда настигающего меня, как ни стараюсь бежать и прятаться от него, я, пожалуй, не избавлюсь и после смерти.

Мне приходило в голову желание, но тут же покидало ее, попросить помощи. Всегда побеждает сторона, чувствующая себя победителем. Она решает, что в последующий период мне необходимо как следует потрудиться, чтобы стать не таким, как сейчас. Чтобы разбудить себя прежнего и порвать с нынешним, перепуганным.

В этих сражениях ума и души, в сомнениях и решениях без последствий прошли дни и годы.

Я подошел к дверям своего дома, и тут понял, что потерял ключи.

Влез через окно в ванную, как когда-то, возвращаясь из школы в отсутствие родителей. Это окно всегда было открыто. Только сейчас оно показалось мне слишком маленьким. С трудом я утвердил ногу на раковине, после чего соскочил на плитки пола. Ограбление собственного дома я закончил лежа под унитазом. Я ударился об него носом, и кровь залила белоснежный пол.

Я лежал, закинув голову, и в полусне призывал покойных родителей, соседа, кума, лучшего друга. Они слонялись по ванной, по комнате, коридору, рылись в шкафах, искали какие-то книги, полотенца, пижамы. Они веселились, красивые и симпатичные в своей беззаботности, и никто из них не спрашивал меня ни о чем. И я их тоже. Дополз до кровати, и в этой сутолоке покойников наконец-то спокойно заснул. Я отправил весь потерянный мир назад и окружил себя любимыми людьми. Мне их так не хватало. В сознание прокралась мысль, что я плохой сын, товарищ, кум, раз не нахожу времени сходить на кладбище и поставить свечку. Но как только огонек заискрился и начал трепетать, запах растаявшего воска вновь убаюкал меня.

Знакомый, близкий мне мир исчез. Улицы опустели, как карманы плохого игрока в наперсток. Я стал затворником в доме, в котором вырос. Меня пугало пребывание в нем, его призраки прошлого, но я любил его, мое единственное убежище. Днем, за книгой, я был спокоен, но как только наступал вечер, я с нетерпением начинал ждать рассвета. Прислушивался к душам мертвых, дрожал, покрываясь гусиной кожей, и не находил себе места.