А Юнг так прямо и заявлял: «Наивный не замечает, какое оскорбление наносит людям, говоря с ними о том, чего они не знают…»

С другой стороны, чуть-чуть перефразируя Ф. Сологуба, и писатель никак не может примириться с тем, что несправедливость и неправда очень удобны для людей, а справедливость и правду надобно создавать, ибо нет их в земной природе. Горько писателю видеть, что ложью держится сама жизнь. А правда разрушает ее.

Это очень похоже на то, что описывал Томас Вулф в «Домой Возврата Нет», когда писателя грозились линчевать земляки – за вполне невинно изложенные подробности их провинциального быта.

Можно еще проще: приходишь, значит, в гости, отлично эдак пообедаешь, выпьешь, и что же – никак не можешь удержаться, чтобы не открыть глаза хозяевам на их уродства!

Собственно, литература этим, по большей части, и занимается.

Сюжет, материал, композиция, жанр, стиль, чувство меры… Только когда читаешь великих, понимаешь, какая все это чепуха!

Гоголь говорил, что не видит большего подвига писателя – как подать руку изнемогшему духом. В этом смысле, я уверен, при всем своем благоговении перед литературой, он не остановился бы перед использованием любых запрещенных приемов.

Нынешние писатели частенько сетуют на подлое наше время: мол, слово литераторов теперь ничего не стоит. Вряд ли это справедливо. То есть и ныне, и в прежние годы слово имеет один и тот же вес. Вот только сами литераторы изрядно «полегчали». Взять хоть «благословенную» пушкинскую пору. Тогда литераторов опасались. А сами они жизнями не аллегорически рисковали. И сажали их, и вешали. Не из-за их книжек, конечно. Ведь и заговоры устраивали, и в масонских ложах сиживали. Были не при власти, а сами были частью власти. Бестужевы-Пестели. Да и в быту могли эдак запросто на дуэль вызвать – застрелить, заколоть… Сколько их было – писателей-революционеров! Не только подпольно листовки печатали, но и бомбы метали. Вроде даровитого Степняка-Кравчинского. Да и Владимир Ильич – тоже именовал себя «писателем».

Если бы нынешние собрались да ухлопали парочку губернаторов, олигархов или еще кого, так и на их книжки публика, может быть, стала бы молиться… А так – расписались в худосочности своего слова – не способного ни образумить, ни уничтожить, ни даже толком оскорбить…

Я веду именно к понятию жанра, и, что важнее, к его корню. Русская традиция понимания литературы – отнюдь не ограничивается выделением ее в вид искусства, обслуживающего досуг обывателя. Литература, ее предмет и содержание – даже не продолжение и не результат, есть жизнь как таковая.

Таким образом, нужно зафиксировать правильную причинно-следственную связь. Сначала жизнь и автор – и только затем жанр и произведение!

Солнце наше, Пушкин Александр Сергеевич, как подметил еще Юрий Лотман, «…вошел в русскую культуру не только как Поэт, но и как гениальный мастер жизни». Вот уж, действительно, кто не вдавался в теорию литературы, не делал нарочитых разделений на жанры. При этом свободно плавая в любом из них. Если нужно оперативно отреагировать на подлость, тупость или тиранство – пускал эпиграмму. Если хотел добиться женской благосклонности – писал сонет-посвящение. В минуту праздности – мог и поэмку присочинить. Потребность общения – прибегал к эпистолярию. И т. д. Форма, жанр рождались исключительно в соответствии с потребностями сердца и ума. Когда он говорил о чистой поэзии, то, как мне всегда казалось, он имел в виду именно это – свободу творчества как свободу жизни – как высшее ее мастерство. … Ох, недаром, видно, с памятника Пушкину, как известно, регулярно тырят ограничительные цепи! Это очень символично!