«"А, право, похож на помешанного", – подумал Хрипач, увидев следы смятения и ужаса на тупом, сумрачном лице Передонова» (Ф. Сологуб «Мелкий бес»). Но сигнал умницы Хрипача не был услышан вовремя другими персонажами…

А читателями?

«Но я же и говорю, что нам плакать не об обстоятельствах своей жизни, а о себе.

Совсем другая тема, другое направление, другая литература», – настойчиво внушает Василий Розанов («Уединенное»). «Живи каждый день так, как бы ты жил всю жизнь именно для этого дня» (там же). Когда писатель хочет быть услышанным, он особо точен в балансе?

«Поразительно, что к гробу Толстого сбежались все Добчинские со всей России, и, кроме Добчинских, никого там и не было, они теснотою толпы никого еще туда и не пропустили» (там же). Наболело у В.В. Розанова.

Наболело и у героев Н. Назаркина: «– Здрасьте – здрасьте, как у вас дела, а как у вас, да вот что-то спину прихватило, у моей свекрови такое было, а врачи ничего не говорят и чему их только учат, безобразие» («Умеете ли вы красить забор?»).

…Как не заинтриговать, не взволновать читателя странной информацией: «Петербургские улицы обладают несомненнейшим свойством: превращают в тени прохожих; тени же петербургские улицы превращают в людей» (А. Белый «Петербург»).

«Мы считаем на годы; на самом же деле в любой квартире на Каменноостровском время раскалывается на династии и столетия» (О. Мандельштам «Египетская марка). «Петербург объявил себя Нероном и был так мерзок, словно ел похлебку из раздавленных мух» (там же).

В провинциях тоже всякое водится: «Передонов проснулся под утро. Кто-то смотрел на него громадными, мутными, четырехугольными глазами» (Ф. Сологуб «Мелкий бес»). И это: «Наконец гроб вдруг сорвался с своего места и со свистом начал летать по всей церкви, крестя во всех направлениях воздух. Философ видел его почти над головою, но вместе с тем видел, что он не мог зацепить круга, им очерченного, и усилил свои заклинания. Гроб грянулся на средине церкви и остался неподвижным» (Н. Гоголь «Вий»).

Читатели тоже, оцепенели. Сражены: авторский посыл «NB!» попал в цель.

«Апрель! Тюльпаны! Тюльпаны! Тюльпаны! Не заело, просто слишком их много и все разные. Одним словом не опишешь» (Н. Назаркин «Умеете ли вы красить забор?»). И не расстроен автор, что не может одним словом описать явление: он выстреливает в читателя слоганом как торговка на весеннем базаре: «Тюльпаны! Тюльпаны! Тюльпаны!». Игра. Стрельба.

«По состоянию моей головы я знаю, что и у меня сейчас будет солнечный удар, но жду этого спокойно, как во сне, где смерть является только этапом на пути чудесных и запутанных видений» (Л. Андреев «Красный смех»).

О, не верьте спокойствию: автор-то нажал на красную кнопку! «И тут я сообразил, что вообще многое я забываю, что я стал страшно рассеян и путаю знакомые лица; что даже в простом разговоре я теряю слова, а иногда, и зная слово, не могу никак понять его значения» (там же).

«Если остатки этих людей вернутся домой, у них будут клыки, как у волков, – но они не вернутся: они сошли с ума и перебьют всех. Они сошли с ума» (там же).

Цитаты впиваются иглами-занозами в читателя: абсолютный баланс – это остро-заточенное стило автора.

Стилист – снайпер.

Иногда со стилистикой молодые авторы кокетничают: «И добавил: «Не истязать, не калечить, не жалеть». Приказы комбата исполнялись беспрекословно. Вскоре аул был безупречно мёртв» (П. Крусанов «Укус ангела»).

Молодой Лермонтов такого себе не позволял. Не потому, что пацифист, а потому, что гений.

…Нет-нет, Павел Крусанов не сдается: «А что, если тот, кто вспоминает мир, однажды вспомнит его без меня?» («Укус ангела»). Не бравада, а печальное удивление от открытия.