(«Кован уд», кстати, был и в анаграмме двусмысленной, ибо двунаправленной, «Оды» Мандельштама.)

Посмотрим теперь трилогию Льва Толстого «Детство», «Отрочество», «Юность». Мы помним, что под личиной Николеньки скрывается сам автор: повести носят во многом автобиографический характер.

Прощальные слова матери: «Меня не будет с вами; но я твердо уверена, что любовь моя никогда не оставит вас, и эта мысль так отрадна для моего сердца, что я спокойно и без страха ожидаю приближающейся смерти» (Код 1,2 – материнская забота; другого кода и быть не могло). Это рубеж – конец детства героя.

«– Отвратительный мальчишка!.. – закричал Володя, стараясь поддержать падающие вещи.

“Ну, теперь все кончено между нами, – думал я, выходя из комнаты, – мы навек поссорились”» (1+2,2). Ужас и стыд. (Конечно, старший брат и не думал долго сердится; но важно, что это стало еще одним уроком жизни для подростка Николеньки.)

«Она не знала, что Николай Петрович сидит в эту минуту под лестницею и все на свете готов отдать, чтобы только быть на месте шалуна Володи» (1+4,2). Здесь без ужаса: просто стыд и самоирония (Николеньку ставят в пример старшему брату, а он ничем, ничем не лучше и сам это знает!)

О, там впереди еще много драм, мнимых и реальных падений, и примирений, и открытий. Духовных прозрений: «…все отвлеченные вопросы о назначении человека, о будущей жизни, о бессмертии души уже представились мне; и детский слабый ум мой со всем жаром неопытности старался уяснить те вопросы, предложение которых составляет высшую ступень, до которой может достигать ум человека, но разрешение которых не дано ему» (Код 1+2,2).

«– Вот я никак не думал, чтобы вы были так умны! – сказал он мне с такой добродушной, милой улыбкой, что вдруг мне показалось, что я чрезвычайно счастлив» (Код 1+2,2).

Это Лев Николаевич Толстой: он счастлив не от того, что похвалили его ум, а от того, что другой человек так мил и добродушен. Добр.

И преобладает в поворотных пунктах судьбы этот код 1+2,2 – медитация, мысли о правильном и праведном, самовоспитание через осознание.

У Достоевского в «Сне смешного человека» этот код встречается тоже часто – но не в отрывках с абсолютным балансом, а в других – где рассказывается о планете всеобщей любви. В высшем, конечно, регистре.

То, что для героев Федора Михайловича, «зодчего подземного лабиринта», по выражению Вяч. Иванова [Иванов 1987, с. 488] – недостижимый идеал и дальняя цель, для «альтер эго» Льва Николаевича – норма и способ жизни? Скорее, ежедневное трудное задание себе – планка, ниже которой больно, стыдно падать.

…Итак, автор подчеркнул в трилогии удары жизни, философствование о человеке и тот будущий проект «муравейного братства», вернее, его крохотный зародыш, атом, необходимый для становления человека, писателя и философа.

Здесь, на поле любви, они встретились с Федором Михайловичем Достоевским.

«Лицо его было правильно, но бледно как полотно, и черные потухшие глаза стояли неподвижно» (А. Бестужев-Марлинский «Страшное гадание»). Романтизм, провинциального разлива. Педалирование тут – обычный прием.

«Вот черепахи, вытянув нежную голову, состязаются в беге – это Гендель» (О. Мандельштам, «Египетская марка»). Шепотом делится, с придыханием – очень личное. И немножко смешное.

Кто ловко бегает как черепаха, а кто трудится: «А уж там в стороне четыре пары откалывали мазурку; каблуки ломали пол, и армейский штабс-капитан работал и душою и телом, и руками и ногами, отвертывая такие па, какие и во сне никому не случалось отвертывать» (Н. Гоголь «Мертвые души»).