Тимофей поморщился. Девчушка поняла все без слов.

– Прости, но по-другому о нем не скажешь. Нравилась я ему. Вообще родители какие-то странные из них получились. И прежде были в семье дети, да только раз детдомовский мальчик сбежал и не вернулся. А все о них так хорошо отзывались. Да, я в деревне жила, деревенские они неплохие, но как тебе сказать, простые больно. А когда к ним мы, городские, пожаловали, очень радовались, вот, мол, с нами и свет придет, и водопровод подтянется. Еще какие блага. Верили всему… – она помолчала и продолжила: – Деревенским я тоже нравилась. А отец так натурально оторваться не мог. Сперва просто гладил, потом ласкал, потом, когда мне семь стукнуло, раздевать начал и купал. Вместе со мной в баньке запирался, писюн его заставлял намыливать и смотреть. Или вообще… – она будто выхаркнула ком, мешавший говорить, и продолжила: – А потом мою письку стал своей разрабатывать. Я молчала, ему нравилось, а я думала, так и положено, когда любят. Они сами так делали, не скрываясь. Только им неинтересно было, мать меня с отцом запрет и смотрит и сама себя гладит и ей тоже нравится.

– Мерзость какая, – не выдержал Тимофей.

– Вот именно. Извини за подробности, но сколько я ни просила отстать, сколько ни говорила, мне советовали молчать и слушаться. Я даже к соседям не ходила, хотя боялась себя, их, всего. Да что – как ты, так же всего боялась. Только зрячая. И все равно дура. Даже больше дура, раз все понимала, а сказать… потом убежала.

– И сюда прибежала? – Тимофей очень старался, чтоб подробности закончились, рассказанное Миной, вызывало дурноту. Хотелось рвоты, чтоб очиститься от сказанных слов. Только мозги так не прополощешь. Да и она, ей-то ведь с этим жить.

– Да, потому и прячусь. Тут обычным людям страшно жить, а мне в самый раз.

– Думаешь, разыскивают?

– Нет. Не знаю. Думаю… сюда точно не заглянут.

Он кивнул. И произнес:

– Можно я хоть руку твою… коснусь. Мне… то, что ты рассказала, мне как ножом по сердцу. Очень больно, страшно. Что я, вот ты да.

– Тебя убить хотели, уже все готово было.

– А тебя убивали по частям.

Оба помолчали. Затем неожиданно Тимофей почувствовал, как Мина взяла его запястье, прижала руку к себе. Он коснулся ее лица пальцами. И тут же извинился.

– Нет, ничего не говори. Ты так видишь, хотя б на меня посмотришь. Хочешь расскажу, какая я?

Он кивнул. Мина, не выпуская его руки, принялась описывать: русые волосы, высокая, последний раз, когда мерялась, ростом была метр двадцать. В классе считали, вырасту дылдой под метр восемьдесят. Лицо обычное, с конопушками, такими маленькими рыженькими, на шее пятнышко темное, говорят, от дедушки досталось. И на спине тоже пятнышко, но побольше. Показывать не стала, понятно, ни то, ни другое. Глаза серые, шея длинная, девчонки иногда Жирафой называли. Она их тогда колотила. В отличие от замкнутого в себе Тимофея, Мина умела и всегда была готова постоять за себя. Чуть что – лезла на рожон. Она и сейчас смеялась, когда рассказывала, что сделала с Пашкой, когда тот ей на стул кнопки подсыпал.

Тимофей слушал, улыбался, но в глубине души и болел за нее и завидовал ей. У него так не получилось бы, в драках он вечно отступал, всегда старался уйти от стычек. А она раз паренька, Сашку, от его недруга так защитила, что тот ее потом возненавидел. Первый класс, что еще сказать. Сам хотел отбиться, а она влезла.

Тимофей снова спросил, давно ли она здесь обретается, но Мина опять ушла от прямого ответа. Потом спохватилась, заболтались, надо ж суп варить. И верно сказала, время он, живущий в вечной ночи, и прежде ощущал довольно точно, а теперь и подавно, будто какое неведомое чувство проклюнулось. Мог уверенно сказать, который сейчас час, ощущая солнце, кружащее над миром. Ночью, нет, ночью все не так и не то, но стоило наступить утру, механизм в нем начинал отсчитывать часы и минуты с поразительной точностью. Вот сейчас отчетливо понимал, что время перевалило за три пополудни. Через полчаса Мина позвала его обедать. Он не сдержался.