В этот момент, вслушиваясь в отзвук собственного голоса, Савва осознал весь ужас духовного вакуума:

– Как страшно в храме, где стены без фресок, где на месте иконостаса зияющая пустота! Как холодно, как пронзительно холодно! Вот так и души многих, уже очень многих, опустошены безверием от безнадежности и безысходности: смотришь в лица современников и видишь в их глазах эту зияющую пустоту и этот потусторонний холод! Нет, нет! Конечно, есть исключения, и эти исключения особенно заметны среди молодежи и детей. Молодость часто бывает ближе к истине, потому как чиста, кротка и беззлобна, а дети – малые дети – в большинстве своем ангелоподобны. Да, это исключения, но возможно эти исключения и удерживают наш мир от власти тьмы.

Савва быстро собрался и уехал с острова, пообещав игумену вернуться максимум через неделю. И пока он плыл по Белому морю, мрачный образ гнетущей мглистой пустоты то и дело накатывал на него, будто проверяя на прочность его намерение – передать монастырю всю коллекцию икон. Но, видно, так как он решился на это в одно мгновение, именно в ту секунду как взглянул в зияющий провал разверзнутой бездны, то и колебаний никаких не испытывал, просто не за что было сомнению зацепиться, настолько цельным виделся образ пустого храма, настолько – неприступным, смиренно ожидающим чуда возрождения. Несколько лет спустя, записывая в дневник эту поездку на Соловки, Савва даже воспроизвел мысленный диалог с темной силой, якобы уговаривающей его не отдавать иконы.

«Темные силы окружили меня и мягкий вкрадчивый голос проник мне в голову:

– И зачем ты лишаешься такого богатства? Кому хочешь отдать все, что нажил своим трудом и талантом? Монахи – бездельники и шарлатаны! Все религии решают один вопрос – как обогатиться за счет другого! И ты знаешь это! Ты же – гений!

Но мой разум не поддался соблазну речей князя тьмы – его логика хромала. Ведь если он сам признает, что моя коллекция икон безмерно ценна и при этом безудержно поносит монахов и священство, то значит он противоречит сам себе, и все, чтобы он ни говорил – ложь. Я вышел на палубу и прокричал в бушующий простор Белого моря:

– Ложь! Если она не бесценна, то чего бы тебе виться вокруг меня! Значит – бесценна! И бесценна бесспорно преданьем веков и светом истинной веры.

Только я прокричал это, как голос в моей голове исчез. Более того, Белое море успокоилось, и стая лобастых белесых, будто седых, белух радостно приветствовала наш корабль фырканьем и фонтанчиками; и далее белухи так и сопровождали нас до монастыря».

Савва отдал все собранные за двадцать лет гастролей иконы, отдал их все разом наместнику возрождающейся обители, когда через неделю, как и обещал, вновь посетил Соловки. Видимо, узнав о склонности к старинным предметам и, особенно, к артефактам, и в знак особой благодарности за спасенные иконы, игумен передал Савве многовековую власяницу. От нее веяло смирением и тяжким грузом времени: с виду легкая, она была на удивление увесиста. Оставшись один в келье монастыря, Савва не удержался, сбросил рубашку и примерил власяницу прямо на голое тело, как и носили раньше монахи. Надевая ее, он думал, что груз веков, впитавшийся в верблюжью шерсть, прижмет его к земле, но власяница будто окрылила его: он почувствовал, что пролетает сквозь времена, и всевозможные видения нахлынули и взбудоражили его неугомонное воображение. Он вдруг увидел себя в образе Преподобного Соловецкого святого Елисея Сумского, про которого только что, при передаче власяницы, говорил ему игумен. Савва стоял, замерев и боясь пошевелиться. При каждом маломальском движении, при каждом вздохе власяница врезалась в кожу и нещадно кололась, и как будто сотня маленьких скорпиончиков ползала без устали по его телу, щекоча и покусывая. «Скинь власяницу и вздохни свободно!» Но Савва стоял без движений, боясь спугнуть и остановить метаморфозу происходящую с ним – он просто, как наяву, начинал отождествлять себя с Елисеем Сумским и проживать последние дни святого в его образе… Метаморфоза происходила и с окружающими его предметами и с общей атмосферой…