И поставила на стол внушительную бутыль.

– Будешь?

Михаэль так и не научился пить самогон. Его начинало мутить от одного только вида мутноватого напитка. Но перед Надей нельзя было показывать слабость.

– Давай!

«Неужели она ничего не скажет? – подумал Михаэль. – Зачем же я ей рассказывал? Нет, не может быть! Такая не промолчит».

Он не ошибся. Внимательно и, как показалось Михаэлю, немного насмешливо проследив за тем, как гость налил и выпил четверть стакана, Надя заговорила:

– Значит, пропала без вести. Бедная Клава! Помню её. Мы же с ней в одной школе учились. Только я на четыре класса старше была. Отцы наши вместе работали. Клавин, покойный, мастером был цеховым, а мой – токарем. Знатным. В газете про него писали, медалью наградили. А потом… – как будто споткнулась Надя.

– Что потом? – осторожно спросил Михаэль.

– Арестовали его потом, вот что. Посадили. Десять лет дали за саботаж. Оклеветал кто-то. А он два года отсидел и за месяц до войны вернулся. Да и то сказать: если б не Алексей Спиридонович, отец, значит, Клавин, так бы и сгинул. Алексей Спиридонович к нам домой вдруг заявился и говорит: «Не верю я, что Захар, отец мой то есть, – уточнила Надя, – саботажник. Хоть убейте, не верю. Знатный производственник, награждённый – и враг? Не разобрались, честного человека посадили!» А с Алексеем жена его пришла, Екатерина. Та, которую ты навещал. Как вцепится в мужа! «Ты что такое говоришь?! – кричит. – Не видишь, что вокруг творится?! Да тебя самого за такие речи посадят!» А он ей: «По-твоему, справедливости больше нет? А я тебе говорю – есть справедливость! До самого Сталина дойду, если надо!» Екатерина как задохнулась. За грудь схватилась, слова сказать не может. И знаешь, Миша, нашёл наш Алексей Спиридонович правду. Уж не знаю, как он её искал, кому что говорил, кому писал, только отец вернулся – и сразу к Алексею: «Ты – мой спаситель. Если б не ты, не видать бы мне больше дома». А Спиридоныч только рукой махнул. Иди, мол, работай. Станок твой тебя дожидается. Тут и война подоспела. А у Спиридоныча бронь была. Сыновей-то его, Митю и Костю призвали, а у него – бронь. Так он из военкомата не выходил, пока и его на фронт не отправили. «Я, – говорит, – не такой ещё старый. Что же, за сыновей моих прятаться буду?» Вот так и погиб. В одно время со мной похоронку жена получила. И Митю, старшего, убили. А Константин воюет где-то…

Это Михаэль уже знал и догадывался, что рассказ Нади – предисловие.

– Тогда и Клава на фронт ушла. Значит, любовь у тебя с ней была? Говорила Екатерина, что письмо получила от Клавы. Она там про тебя написала. А я от кого слышала? От отца. Он к Екатерине часто заходит. Мало ли чем помочь надо. Так и говорит: «До смерти помогать буду. Я у Спиридоныча-покойника в неоплатном долгу». Что не пьёшь? Налей-ка ещё!

Самогон ударил в голову. Теперь голос Нади звучал так, словно она находилась в другом углу комнаты.

– Ты, Михаил, себя зря не казни. Я, может, и не самая умная, а так думаю, что не мог ты ничего сделать. Даже если б нашёл свою Клаву – не вытащил бы её из пекла этого. Времени у тебя не было. Убили бы вас обоих или в плен взяли. Я почему говорю? Сосед наш без руки вернулся. Он как раз там на Волхове был, в долине смерти той. Много чего рассказывал. А в один прекрасный день глядим – нет соседа. Забрали. Говорят, на базаре болтал да на станции. Нас потом предупредили в милиции: «Будете распространять пропаганду вражескую – за ним пойдёте». Только я не милиции нашей – ему поверила. Слезам его. А ты, если б даже в плен попал, тебе что плен, что смерть – всё одно. Думаешь, я не вижу, кто ты? У нас на фабрике начальник цеха такой же был, Шнейдер Лев Семёнович. Из эвакуированных. Строгий, принципиальный. Законник, одним словом. Девчонки наши вначале на него косились: молодой, а тощий, как Кощей, и ни на кого не смотрит. Всё о чём-то своём думает. Ну и окрестили Скелетом, а некоторые переговариваться начали: мол, еврей и всё прочее. Другие воюют, а этот в тылу окопался. Бабами командует. Ты не обижайся, у нас тут всякие есть.