Геныч знал, как он это сделает: детской лопаткой. Желание прикончить «толстолобика» Вольку было не простым и одномерным, а комплексным, сложным, многоаспектным. Оно странным образом сочеталось с очень сильным, доходящим до истомы желанием остаться наедине с лобастым приятелем – наедине в абсолютном значении слова: в совершенно безлюдном мире. Даже в безответственном пятилетнем возрасте Геныч понимал, маленький подлец, что никогда не отважится заехать металлической, на крашеной деревянной ручке, лопаткой по шишковатому черепу Волика чуть правее его левого уха, пока они не останутся совсем одни, без праздных зевак и любопытных свидетелей. Не просто одни во дворе, в парке или в городе – одни в целом мире, на всей планете, во всей Вселенной! Ни больше ни меньше.

Геныч с прозрачной чёткостью ясного июльского дня помнил, как остро желал в ту минуту, чтобы окружающий его мир хоть ненадолго опустел. Тогда Генка полностью раскрепостился бы, повёл себя естественно и раскованно – делал бы с Воликом всё что взбредет в голову. А всё, что взбрело ему в голову тем чудесным летним днем, было, повторимся, убить своего доброго друга Волика.

Геныч никогда не испытывал к Вольке ненависти и злобы и в детской непосредственности размышлял о гипотетическом акте насилия не столько в моральном, сколько в узком техническом аспекте. Ему просто захотелось убить человека, совершить убийство ради убийства: эта новая, доселе ничем себя не проявлявшая, пугающая и одновременно сладко кружащая голову потребность растущего детского организма заявила о себе в полный голос, выйдя на яркий свет жаркого июльского дня из таинственных инфернальных глубин подсознания.

Позднее Геныч чисто по-дилетанстки объяснил себе причину возникновения необычного желания остаться в безлюдном, безнадзорном мире одному. Он полагал, что оно базируется на стремлении человека к абсолютной личной свободе и независимости. Потребность убить себе подобного – на стремлении к неограниченной власти над людьми или хотя бы всего над одним человеком. Совокупность же этих двух желаний, по-видимому, выражала стремление править людьми и миром, избегая какой бы то ни было ответственности за свои поступки.

По прошествии времени неднократно вспоминая, как он примеривался детской лопаткой к затылку ничего не подозревающего Вольки, Геныч однажды поймал себя на том, что в полной мере обладает всеми отрицательными качествами вождя народов Иосифа Виссарионовича Сталина. Запускающие файлы этих качеств и отрицательных черт Генкиной личности прятались на дне его гуттаперчевой души, существуя в свёрнутой, скрытой, латентной форме, но могли ведь когда-нибудь с воплем вырваться наружу. Следует ли приписать наличие у Геныча явных задатков диктатора тому обстоятельству, что начиная с двухмесячного возраста мальчик жил на улице Двор Вождя?

Генка никогда никому не рассказывал о странном, циничном и страшном желании убить Вольку Кочнова. Отражало ли оно имманентную патологичность его индивидуальной психики, или было проявлением типичных глубинных, подсознательных инстинктов, присущих (с вариациями) абсолютно каждому представителю грешного рода человеческого? Пусть каждый грешник ответит себе сам и пусть будет готов шлёпнуться носом в своё собственное дерьмо.

Подсознательная агрессия бродила, развивалась и искала выхода – ведь только тогда она становится агрессией. И нашла – правда, вылившись пока что в некий суррогат убийства.

Удивительная, парадоксальная, если вдуматься, вещь: порою нам легче сделать бяку близкому человеку, нежели чужаку. Мы делаем с близкими и знакомыми то, что никогда бы не позволили себе по отношению к посторонним людям. Такова оборотная, изнаночная, извращённая сторона близких отношений. Вроде воплощения известной житейской фомулы: бей своих – чужие бояться будут.