Разыскать отравителя английского лорда Харлека стократ проще, нежели выросшего в «совке» русского папуаса, ловко подтибрившего канистру бензина у живущего напротив соседа. Этот сосед – не меньший жук, и тоже не гнушается подтибривать на минутку оставленное без присмотра чужое добро – не обязательно плохо лежащее. Будь Эркюль Пуаро на неуютном месте зевающей от скуки девки-следовательницы, его в самом скором времени непременно хватил бы настоящий, кондовый российский Окочурник Кондратиевич. В России воруют все – ставшая уже неприличной банальность. Ловить на Руси воров – всё равно что пытаться отсортировать груду сахарного песка, вываленного на замусоренный и загаженный окский пляж, от песка речного. Здесь издревле каждый человек попеременно выступает в двух взаимоисключающих (по понятиям «просвещённого» Запада) ипостасях: полицейского и вора. Делая это, наш человек переключается из одного состояния в другое быстрее, чем так называемая ячейка Поккельса – компьютер Пентиум-4 с его 2400-ми мегагерцами может отдыхать! Как электрон одновременно и частица, и волна – так хитрожопый русский ванёк одновременно и преступник, и понятой, и расследователь на общественных началах. Судья-то и прокурор уж точно – в том-то и дело, что на Руси XXI-го века века продолжают жить по понятиям. В России схватить преступника за руку – почти наверняка схватить самого себя.

А менты на Руси издревле чрезвычайно опасны: даже не профессиональной беспомощностью – носорожьей тупостью. В таких условиях русский интеллигент выглядит перманентным новичком, пытающимся научиться кататься на роликовых коньках среди потного разъярённого стада носорогов. Каждый русский мужик должен постоянно держать под кроватью малый туристско-допровский набор для тюремной ходки – как боевой офицер «тревожный» чемоданчик в подсобке у вороватого каптерщика. Никогда не зарекайся от тюрьмы и моли Бога, чтобы молочный поросёнок отыскался до того, как тебя, невиновного, вечно похмельные менты с шутками и прибаутками законопатят в смрадную пресс-хату.

Однажды в студеную зимнюю пору Геныч обнаружил в раздолбанном почтовом ящике белый прямоугольничек. Денежного перевода ему ждать было неоткуда – бумажка оказалась повесткой из линейного отдела милиции, притулившегося, естественно, рядом с вокзалом. В памяти тут же всплыла скабрезная местная частушка, популярная в пятидесятых годах ХХ-го века:

Как на нуровском вокзале

Раздаются голоса:

«Сука, блядь, давай …,

А то выколю глаза!».

Вызывали Крупникова в качестве свидетеля. Однако Геныч не помнил, чтобы при нём кто-то принуждал кого-то к скоротечному половому акту, угрожая в случае неподчинения лишить «терпилу» зрения. Смешно сказать, но Генка весь извёлся, пытаясь со свойственной ему дотошностью и педантичностью проанализировать ситуацию – и не нашёл вразумительного ответа. К поездам он не приближался уже года два – не на что да и незачем было ездить.

Минута в минуту обозначенного в повестке срока сбитый с толка Геныч постучался в кабинет вызвавшего его капитана имярек. Уверенный в себе капитанишко восседал за столом в окружении четырёх-пяти подозрительных типов в штатском. От этих козлов исходили прямо-таки физически ощутимые флюиды неприязни и агрессии – но это явно были не менты. У людей с такими физиономиями не заржавело бы выколоть глаза снятой на нуровском вокзале проститутке. До металлической плетки дело, честно сказать, не дошло, но Генычу пришлось битый час доказывать испитому, рыгающему пивом «внутреннему органу», что он вовсе не тот Крупников, который ему, «органу», нужен. Для излишне самоуверенного ментяры признать ошибку означало потерять помятое от беспробудного пьянства лицо, поэтому он не спешил отпускать «важного свидетеля» и бесконечно мусолил Генкин потрёпанный паспорт, упорно называемый им «ксивой» – прокачивал Геныча «на косвенных». Истинный потомок стебанутого папаши-смершевца – только немного недоношенный.