Бочкарев усмехнулся:

– Давай-ка, пророк, другие варианты, оптимистичней. В твоем стиле, а то затеял…

– Да пожалуйста! Ведь у нас неразлучимая связь с Израилем-то! – Самсонов хихикнул. – Крым и Тель-Авив в одном часовом поясе! А значит, в Севастополе футбол садятся смотреть с евреями одновременно. Как и пиво отхлебывать.

Бочкарев отмахнулся: короче, хорош об этом.

Друзья с минуту шли молча, как вдруг громкий голос заставил их остановиться:

– Молодые люди! Разрешите с вами познакомиться!

Женщины сидели на скамейке, череда которых слышала и не такие разговоры.

– О! Дамы! А как впереди оказались? Мы чуть мимо не проскочили! Потеряли бы, – Самсонов улыбался.

– Ты бы точно не сожалел, – жена иронично усмехнулась. – И Виктора бы утащил.

– Ну, кому наступить-то на хвост есть! – Галина Андреевна решительно поднялась и направилась к ним.

– Дорогой, – она поправила Бочкареву шарф, – дамы желают по чашечке кофе, – и кивнула на маленький павильон в глубине сквера. – А поклонникам чая разрешается через часок забрать нас оттуда. Если их не опередят.

– А… может, и мы… – Виктор, было, тронулся туда же.

– Отлично! – дернул его за рукав Самсонов. – Свежий воздух нам к лицу! Неужели душная «кафешка» заменит удовольствие от прогулки?

Галина Андреевна с подозрением глянула на него:

– И так уже красный… в зеркало-то глядел?

– Это только снаружи! – парировал Самсонов. – Внутри – я либерал!

– Не перевирай Довлатова, – женщина с досадой махнула рукой.

– Знаете, что… – сухо вмешалась Толстова, вставая, – постарайтесь получить удовольствие именно от прогулки, а не от чего-то другого. Ты меня понял, либерал?

– Ну, Люд, прямо…

– И недвусмысленно, – та строго глянула на мужа. – Пошли, Галь.

Подруги направились в кофейню. Через минуту они уже сидели за столиком.

– А ты кремень, Людка, – Галина разорвала пакетик с сахаром, восхищенно глядя на подругу. – Я так открыто не рискую.

– Знаешь, если муж заявляется в три часа ночи, должен следовать один вывод – не дать ему продолжить «карнавал» утром.

– И всего-то!? А шкурку спустить? Легонько так…

– Я имею в виду женщин, которые планируют замужество более чем на год.

Соседка недобро усмехнулась:

– Возможно, это рациональнее, однако позиция имеет минус – распустить недолго.

– Это как доведется.

– Ну, я-то ставлю пресс. Усугубляю вину. Так руки заламываю… Чехов отдыхает!

– Да брось ты, Галь. Какой там Чехов. Я ни в нем, ни в поведении Самсонова драматургии не вижу. В первом – нет, во втором – предсказуемо и пошло, чего уж там. Больше тянет на болезнь, чем на желание… причинить боль. Проще всё – держит его привычка, не отпускает… и вижу – рвется, да не выходит… потому и прощаю, как Ермолова.

– Ермолова? – Галина пропустила вывод. – Просвети-ка, милая, – ей нравилась «замороченность» простоватой с виду коллеги на вещах малоизвестных. Отхлебнув кофе, она хитро глянула на собеседницу.

– Была такая прима на русской сцене, – Людмила взяла салфетку.

– Уж наслышаны… Станиславский называл ее величайшей из актрис. Знакома с фактом? – Галина Андреевна любила уколоть.

– Так вот, она никогда не играла Чехова. Ничего из его пьес, – Людмила простила.

– Не устраивала драматургия? – хитринка дополнилась поджатой губой.

– Где ты видишь там драматургию? Я же сказала. Только «Дядя Ваня». Думаю этой пьесы одной хватило бы, чтобы признать Чехова драматургом. Остальное… дань чему-то другому. Превратили хорошего прозаика в идола чуждого ему жанра. Вот и всё. И Ермолова, в отличие от нас, поступила честно.

– Жанра? Чуждого? Интересно какого?

– Про БАДы слышала? Добавки? Тогда тоже были – безысходная апатия духа. Добавка, убивающая драматургию. Веры не хватало Антон Павловичу. Герои не живут… даже не существуют. Какие-то «вечно говорящие пиджаки», как писал кто-то. Безжизненное пространство. Природа молчит, усадьбы разваливаются, люди пусты. Ни эмоций, ни переживаний, ни зова. Ну, хоть куда-нибудь! На сцену выползают тени из «ниоткуда». Говорят ни о чем. Да что там, – Людмила махнула рукой. – Какой-то уездный городишко вне времени, жизни, в «нигде». Из пьесы в пьесу. Зачем? Какая цель? Что несут и кому? Вон, в «Воскресении» те же БАДы повержены, и книга бьет наотмашь! Каждой строкой и каждая – глоток. А здесь? Я тебя умоляю…