», о которых говорил Мизес. Там ею изуродованные калечат тех компрачикосов, которых ещё никто не уродовал. Их жадно посвящают в лингвистические тонкости нюансировки конфигураций высоких материй и льют на них елей из всех своих щелей. Но это сборище неоднородно. Паталогическое пристрастие его части к изобразительно изящному словоплетению формирует уникальный подсоциум, чья эволюционная конструкция, как оказалось, так органично имплантируется в ткань общественного организма, что имеет фундаментальные основания на обозримое будущее. При этом понятно, что его подчинённое существование определяется конфигурацией подчиняющего новообразования, в котором структурному подразделению аутизма всегда отдавалась существенная площадь. И не сказать, что она арендована.

Следует признать, что пристрастие к изящной словесности не является их единственной добродетелью. Нет. Они прошли сквозь тернии школ не для того, чтобы закончить сбродом бардов. Они штурмуют академии, где их отчаянно муштруют, пусть эти штудии пусты, но это именно они открыли им пути к штурвалу шхуны государства.

Они, увы, теперь поэты, которым даже не пристало рифмовать. Они теперь ваяют макробасни, что им пристало продавать. При этом их предельная производительность прямо пропорциональна объёму их артикулированных вбросов. И потому их рты всегда открыты для фонтанирования рвоты и нерифмующихся строф с неизмеримой степенью энтропии. Чтоб вы понимали. Сейчас я говорю о покорении вершины просвещения с высоким чувством преклонения перед лицом сего творения. Я говорю о науке, об экономике. Несмотря на очевидную “панель”, на которой она была урождена и теперь “гнётся” по запросу, от их синергетического синтеза мы ждём подобие асимптоты к миру, который наблюдаем. Однако здесь возникают затруднения. Мизансцена количественной неопределённости, коей является телеологическая действительность предмета, обесценивает их прогностические экзерсисы столь же нещадно и меланхолично, как болезнь Гентингтона стирает сложное при колмогоровском ничтожестве[7].

Пожалуй, при подведении фундамента под основание их загадочного существования, по-видимому, не обойтись без обращения к “божественной санкции” самого Шталя. И потому их положение в пространстве столь поразительно комично, однако положение во времени вполне заслуженно трагично. В фойе их мира неуместно неизведанное и не гостит неизмеримое. И потому они живут, не ожидая. Инактивация генов супрессоров и активация теломеразы в самом порядочном месте часто приводит к тому, что эти висцерально слепые, трансцендентально тупые, социально озабоченные министерские приспешники, не подозревая о своей “самой собственной” глиобластоме, вырисовывают фантазмы долгосрочного будущего, не имея своего краткосрочного. Они планируют чужие жизни, уже расставшись со своей…

Этот человек говорил долго.

Он, пробираясь сквозь субъективистские дебри блестящей теории Карла Менгера, добрался до теории экономического цикла Людвига фон Мизеса, обратив итог своего выступления к вере, и обобщил вещи, казалось бы, едва ли обобщимые.

– Пока суды открыто пренебрегали Евангелием от Матфея, потребители эфемерид выцеливали фазу ретроградного Меркурия, экономисты вырисовывали свои кривые, технические аналитики таращились на свои японские свечи, а теноры спасали этот мир, нацисты так и не сошлись в вопросе о том, как правильно приветствовать Солнце.

Виктор Громов сквозь заупокойную тишину смотрел в сторону авансцены, ощущая себя приходской монашкой, изучающей половое покрытие.

Никто не проронил ни слова. Мир замер минутой молчания, не нарушая закона отпевания.