К зиме второго курса обе компании немного расслабились. Иногда мы друг другу помогали, и в целом ладили, а вот в стране начался бардак. В магазинах не стало продуктов. Впрочем, мне было не до того: какая разница, почём хлеб, если Вселенная постоянно расширяется?

Эйнштейн, этот гениальный дедушка с высунутым языком, расширения не учитывал. Он вычислил, как мы существуем в небольшом пространстве – сидя за столом или, к примеру, долетев до Юпитера. Но дальше, в глубинах Вселенной, действуют уже другие законы. Неведомое седьмое чувство говорило мне об этом день и ночь.

Любой школьник мог надо мной посмеяться, ткнув в учебник: все законы давно открыты! Но я чувствовал, что мы ничего не знаем о гравитации. Она – инопланетянка, поскольку управляет всеми мирами. Она прекрасна и женственна, потому что противоречива: удерживает звёзды в галактиках, как алмазы в бусах, но отталкивает галактики друг от друга. Тянет к полу баскетбольный мяч, но расширяет целую Вселенную, любуясь ею на своей ладони. Она – гравитация, но одновременно и антигравитация. Она – порядок, но одновременно и хаос, её настроение зависит от масштаба пространства. Вот что я понял.

Ошибка человечества в том, что от каждого открытия мы требуем однозначности. Но гравитация неоднозначна! Однажды, 14 мая 1993 года, я это доказал, решив уравнение. И расплакался. А потом вышел на балкон и долго пускал бумажные самолётики (прости меня, дворник с улицы Трамвайной).

Профессор Юозас Стумбрас у нас славился строгостью. Его голова была в седом серебре, а к ней прилагались орлиный нос и пасмурный взгляд. В столовой, перед едой, всегда повязывал на шею большую белоснежную салфетку. Но однажды позвал меня в аудиторию, запер дверь и вдруг выругался матом. При мне! Любому студенту он бы за это дал по шее, а тут нахулиганил сам.

– Тебе сколько лет? – спрашивает.

– Скоро двадцать.

– Двадцать, – усмехается профессор. – Я в твои годы лежал в госпитале, а потом обратно на фронт отправился. Слышал про Курскую дугу? Вот-вот. И после войны я думал, что зачем-то я нужен, раз остался живой. Но смотрю на тебя и сомневаюсь: не нужен я, наверное.

Я ошарашенно молчал. А профессор глубоко вздохнул, открыл окно и оглядел двор: «Если студент в двадцать лет сделал то, что я не сделал за всю жизнь, какой от меня толк?» Уселись мы за стол, он был непохож на себя: «Я тебе вот что скажу, коллега, езжай в Москву». Назвал меня коллегой, представляете?

– Поезжай, найдёшь профессора Лаврентьева, я ему позвоню.

– Я думал в Литве остаться…

– Тут защита диссертаций уже на литовском, не потянешь.

– Выучу.

– Не в языке дело, Иван, не в языке. Даже если они тебе диссертацию защитят, – посмотрел на дверь, будто за ней таились некие «они», – даже если защитят, где ты будешь работать? В школе? Ты для этого решил уравнение, которое до тебя не решил никто? Езжай в Москву, пока не поздно.

Осенью я уже был в подмосковных Химках, а там ко мне подкатила ФСБ…

… Мобильник взрывается звонком, заставляя вздрогнуть. В трубке – возмущённая бригадирша Рита:

– Иванас, вы где?! Почему не ходите на работу?

– Хожу! У меня чисто…

– Не врите! Поступила жалоба, полный бардак!

От несправедливости аж дыхание перехватило. Примчался на автобусе, спешу на участок, а впереди – явно больная дамочка: волосы розовые, с блестящими прядями, напялила меховое пальтишко, а в кислотно-зелёные джинсы еле влезает.

Вот такие развратницы и делают карьеру. Думаете, ведущие на телевидении устроились туда просто так? Все эти звёзды, банкирши, директорши кое-чем платят, а порядочным людям вход закрыт. Я от возмущения догнал дамочку, а она возьми да и нагнись: делает вид, что завязывает шнурок, а сама показывает мне задние прелести. Но я на эту срамоту не куплюсь! Не на того напала!