Я счастлива.

– Хороша, моя внученька, – бабушка подошла неслышно. – А Сашки-то нет, уехал с отцом к родственникам за реку, завтра вернутся.

– Так я и не спрашивала о нем, – краснею я. – Расскажи-ка лучше о папе.

– Я же тебе в прошлый раз…

– Ну бабушка… – прошу жалобным голосом.

– Хорошо. Я говорила тебе, что Керим очень хороший, заботливый. Каждый раз привозит подарки. Красивый он у тебя. Помню, когда первый раз увидела его, поразилась белоснежной коже. Брови-то чернющие, а глаза – светло-карие. Это он решил, что Лиде лучше рожать в Пятигорске. Как он радовался, когда ты появилась! Никому не доверял тебя купать и пеленать. Пеленки стирал, гладил… Клал тебя на грудь, и ты тут же засыпала. Любил тебя очень.

– Почему они расстались?

– Вера, пусть тебе мама скажет.

– Ладно, бабушка. Тогда давай про райских птиц. И про прабабушку.

– Ты не забыла? Сколько же тебе было, когда о них услышала? Пять? Шесть?

Мы сидим на диване, она рассказывает, будто поет, я трогаю ее седую косичку, замечаю много коричневых пятен на руках. Мне больно видеть, как меняется моя бабушка.

Спустя годы многое забылось, но родные лица, голоса, запах, тепло – со мной. Какой-то звук или слово вдруг вернет в детство, кажется, протяни руку, отодвинь полог времени – и спрячешься за сильной спиной дедушки, уткнешься в грудь бабушки, и ты уже не беспомощный мотылек с обожженными крылышками, а та Вера, что была счастлива в волжском поселке.

После обеда вышли во двор. Дедушка направился за дровами для печи, бабушка – за соленьями в летнюю кухню, я – к грустной яблоньке с сухими редкими листьями.

Воробышки уселись на куст смородины, клюют засохшие ягоды.

– Зима ранняя придет, – замечает дедушка. И тут же после его слов, словно ждали команды, примчались тучи. Ветер схватил с клена охапку красных листьев и, пронеся их немного по дорожке, рассыпал узором на блеклой траве. Они немного подвигались, шелестя засохшими кончиками, укладываясь удобно на зиму (не знали, что на вечный сон), и замерли в ожидании то ли следующего дуновения ветра для создания более совершенной композиции, то ли дождя, чтобы закрепил их в причудливой арабеске.

Дедушка словно прочитал мои мысли:

– После смерти природа оживет весной. Вот бы и людям так…

Горечь и понимание того, о чем я пока не должна знать, прозвучали в его словах.

После ужина показываю бабушке альбом с репродукциями картин, который мы купили с мамой. Знаю, ей нравятся старинные портреты.

– Кожа светится, как у твоей мамы, – бабушка провела рукой по изображению Данаи.

– Бабушка, почему я не художник? Как можно так точно писать свет? Смотри, лучи солнца как настоящие. – Я показываю «Девушку за верджинелом» Вермеера. Кажется, она смотрит на меня, слегка улыбаясь. Свет ласково касается ее правой щеки, и по ее лицу, как теплый ветерок, пролетают оттенки чувств. Каких? Она влюблена? Чем-то я похожа на нее. Взглядом? Овалом лица? Пристально смотрю в ее глаза, и спокойная радость наполняет меня.

Бабушка включает радио – слышу нежную мелодию скрипки. Беру лист бумаги и записываю стихи, что полились легко. Они для Саши, завтра у него день рождения.

Ночью он мне снился, а утром, только я успела умыться, как услышала в прихожей его голос.

– Саша! С днем рождения! – кричу ему. – Подожди, я еще не оделась.

Спешно натягиваю голубое платье и синюю кофту. Гляжу в зеркало, снимаю синюю и надеваю белую с круглыми пуговицами. Мне не терпится увидеть моего друга. Он что-то говорит бабушке. Голос его изменился – совсем взрослый, с хрипотцой; Саша перестал картавить, только когда волнуется, «р» звучит мягко, и мне это нравится. Бабушка говорит, что мы как родня: краснеем и картавим одинаково. Моему Саше уже семнадцать лет. Моему? Боже мой, я покраснела. Все, не выйду, пока не успокоюсь.