Ибо призраки прошлого не спят – они дремлют, свернувшись в забытых чертежах, в щелях панельных стен, в пустых глазницах плакатов с улыбающимися комсомольцами. Они просыпаются не от крика, а от шёпота – когда дрогнет рука, зажигающая свет в подъезде, где лифт сломан с 1993-го; когда взгляд зацепится за трещину в асфальте, повторяющую контуры границ исчезнувшей страны; когда кто-то в темноте, сжимая в кармане фото пропавшего ребёнка, слишком громко подумает: «А что, если…».

Тени уже ползли по карьеру, сливаясь с силуэтами разграбленных лабораторий. Триспиральный символ, высеченный на ржавой двери бункера, светился слабым зелёным – как циферблат тех самых часов, что остановились за минуту до полуночи.

Глава 1. Расщеплённый круг

Столица, утро 19 декабря

Квартира Збигнева дышала ледяной стерильностью казармы. Каждая книга на полках – солдат в строю, корешки выровнены по линейке, пыль казнена тряпкой начисто. На дубовом столе, словно музейный экспонат, стоял фарфоровый сервиз – белоснежные чашки с позолотой, украшенные синими виноградными лозами. На дне каждой – клеймо мануфактуры 1968 года, словно дед-дипломат привёз их в чемодане с пеплом ушедших времен. Над сервизом висело фото: молодой Збигнев в оранжевом тренировочном комбинезоне, застывший на фоне гигантских ракетных антенн Звёздного городка. Снимок пожелтел, но стальная решимость в глазах всё ещё резала, как лезвие. Рядом – карта, испещрённая пометками. Красный кружок обводил безымянную точку, а по краям теснились цифры: координаты, даты, знак, напоминающий расщеплённое кольцо.

– Прага? – Даша дёрнула молнию рюкзака так, что звонок бегунка отозвался эхом в пустой квартире. Её голос, грубоватый от ночных смен, скользнул по фарфору, оставив царапину в тишине. – Ты же клялся, что ноги твоей не будет в Чехии.

Збигнев не отрывал взгляда от ноутбука. Его профиль, освещённый синим мерцанием экрана, напоминал бюст забытого полководца: резкие скулы, пересечённые морщинами, словно трещинами на бронзе, подбородок с едва заметным шрамом – след от осколка юности, проведённой среди ракетных полигонов. Даже сидя, он казался высоким – плечи, привыкшие десятилетиями держать армейскую выправку, не сутулились, а руки, крупные и узловатые, лежали на клавиатуре, как на штурвале. Свет от лампы выхватывал седину в его коротко стриженных волосах, будто иней на стальной проволоке. Но взгляд – холодный, серый, как дым от сгоревших архивов – выдавал не солдата, а учёного: упрямого, вычислительного, готового разобрать мир на шестерёнки, чтобы найти ту единственную, криво зацепленную.

На экране мерцала схема, ЗАТО – лабиринт зданий, помеченных как «Объект 42К». Его пальцы машинально поправили рамку с фото, где он с отцом стоял у шахты ракетной шахты. Отец, уже тогда седой, сжимал ему плечо так, что кости до сих пор ныли на перемену погоды.

– На неделю. Проверим аномалии и… – он замолчал, заметив, как Даша приподняла край документа из сейфа. Бумага хрустнула, словно лёд.

Даша выпрямилась, и свет из окна скользнул по её волосам – не классической блонд, а выгоревшей до цвета пшеницы, брошенной в костёр. Пряди, словно провода под напряжением, выбивались из-под шапки, обрамляя лицо с острыми чертами: узкий нос с едва заметной горбинкой, губы, обкусанные до розовых прожилок, и глаза, которые меняли оттенок от ледяной синевы до серого дыма в зависимости от того, врала она или нет. На запястье болтался браслет из грубой проволоки – самодельный, с бусиной в виде спутника, треснувшей ровно пополам. Даже её смех был резким, как вспышка магния: ослепляющим, но оставляющим после себя тлеющий след.