Боровский никогда не слыхал ни о каком боевом крещении и понятия не имел, что это такое, однако, дабы не ударить в грязь лицом, кивнул и ответил:

– Да, что-то слышал.

Рябой повернулся к своему напарнику и, криво ухмыляясь, сказал:

– Видал, Валек, он уже в курсе. – Затем снова повернулся к Боровскому: – Слушай, зёма, а ты часом не чурка?

– Я? – Боровский удивленно обвел взглядом дедов и растерянно ответил: – Да вроде нет.

– «Вроде», – передразнил Рябой. – А че имя такое тухлое?

– Нормальное, – пожал плечами Боровский. И объяснил: – Это немецкое имя. Был такой писатель Генрих Манн.

– Как сказал? – насторожился Рябой. – Шман?

– Манн, – поправил Боровский. – И еще был Генрих Бёлль.

Прыщавое лицо Рябого вытянулось.

– Вот ни фига себе, зёма, – возмущенно проговорил он. – Ты че, бля, в натуре, матом на деда ругаешься? Валек, слыхал, как он на меня наехал?

– Я не наезжал, – угрюмо ответил Генрих. – Это такая немецкая фамилия – Бёлль.

Тут Валек, хранивший до сих пор молчание, сказал ободряющим голосом:

– Да ты не боись, Бёль. Мы ребята смирные, обижать не станем. Пойдем с нами, мы уже все приготовили для боевого крещения.

Генрих вздохнул и поднялся с кровати.

В туалете было светло, прохладно и грязно. Семеро дедов в майках и штанах смолили сигареты, насмешливо поглядывая на пятерку «духов», жавшуюся в трех шагах от них.

В пятерку, кроме Генриха, входили Алик Риневич и еще три паренька; причем один из этих пареньков – высокий, тонкий, большеглазый – стоял, обхватив себя руками за плечи и гордо подняв голову. Звали этого парня Леня Розен. Всю дорогу до Ташанты он держался от других новобранцев особняком, был задумчив и молчалив.

– Ну че, пацаны, – заговорил Рябой, обращаясь к новобранцам. – Начнем, а?

Деды бросили окурки в унитаз и повернулись к «молодым».

– Так, – сказал Рябой (он явно был в этой компании за лидера), – начнем с… – Он обвел взглядом пугливо жавшихся новобранцев, усмехнулся и указал пальцем на Алика Риневича, – …с тебя, белобрысый. Ну-ка, выйди из коллектива.

Алик послушно сделал шаг вперед.

– Молодец, – кивнул Рябой, повернулся к дедам и спросил: – Кто займется этим?

– Я, – сказал Валек и медленно, враскачку двинулся к Риневичу.

– Повернись спиной, – на ходу скомандовал Валек.

Алик нахмурился. Ему не понравились ни тон деда, ни его приказ. Сердце Алика учащенно забилось, но он сделал над собой усилие и спросил, стараясь, чтобы голос звучал твердо и уверенно:

– Зачем?

Валек сплюнул на кафельный пол и гортанно проговорил:

– Ну повернись, повернись. Че ты, в натуре, стремаешься? Не съем же я тебя.

Еще секунду Алик стоял в прежней позе, затем, видимо решив пока повиноваться, пожал плечами и повернулся к Вальку спиной.

– Вот так, – одобрил Валек. Он протянул руку, и один из дедов вложил в нее широкий солдатский ремень с сияющей медной пряжкой.

– Теперь снимай трусняк и становись раком, – скомандовал Валек.

– Чего? – не понял Алик.

– Ты че, «молодой», оглох? Снимай, сука, трусы, пока я тебе башку бляхой не разбил!

Алик повернул голову и недоверчиво посмотрел на Валька. Лицо Риневича было бледным, побелевшие губы мелко подрагивали. На какое-то мгновение в серых глазах промелькнул ужас, но Алик вновь взял себя в руки.

– Да вы че, пацаны? – произнес он дрогнувшим (не удалось сдержаться) голосом. – Серьезно, что ли?

Рябой хмыкнул:

– А ты че думал, играем? Не бойся, дух, в дырку жарить не будем. Мы же не педики. Так, поставим пару печатей на батоны, и все. Не помрешь.

Валек понадежнее перехватил конец ремня, угрожающе тряхнул здоровенной медной пряжкой и нетерпеливо приказал:

– Давай уже, дух, не тяни. Снимай трусы. Перед смертью все равно не надышишься.