На этот раз Алик повернулся к Рябому грудью, расправил плечи и тихо, но угрюмо произнес, глядя деду прямо в глаза:

– Не буду.

Рябой, выступивший вперед, криво ухмыльнулся и прищурил водянистые глаза.

– Че ты сказал? – прошепелявил он.

– Я сказал – не буду, – повторил Алик Рябому.

Рябой удивленно выпятил нижнюю губу и кинул дедам через плечо:

– Видали, пацаны, как молодой борзеет. – Затем сказал, понизив голос и обращаясь уже к Алику: – Ну все, дух, молись. Пи…ц тебе пришел.

Рябой угрожающе набычился и двинулся к Алику. Но тут из группы новобранцев выступил Генрих. Он встал между Аликом и Рябым. От неожиданности Рябой остановился.

– А ты чего? – спросил он.

– Ничего, – ответил Генрих. – Тронешь его, получишь по зубам.

Алик положил Генриху руку на плечо и осторожно, но настойчиво отстранил его.

– Я сам разберусь, Геня, – спокойно сказал он. – И не такую шваль дома гасил. Так чего ты там, прыщавый, гнал?

– Это ты меня прыщавым обозвал? – с мягкой, коварной улыбкой осведомился Рябой.

Алик кивнул:

– Тебя, Прыщавый.

Рябой продолжал улыбаться, но его обезображенное язвами лицо налилось кровью и покраснело. Он покосился на дедов и тихо процедил сквозь зубы:

– Белобрысого не трогать. Он – мой.

В это время Валек, стоявший за спиной у Рябого, незаметно намотал конец ремня на кулак и медленно двинулся в обход Алика и Генриха. Остальные деды также рассредоточились, окружая бунтовщиков плотным кольцом.

И тут Алик вновь почувствовал дикий, животный страх. Он видел, что все деды сжимают в руках солдатские ремни, и знал по рассказам отслуживших друзей, каково это – получить медной пряжкой в висок или в лицо.

Физическая боль ужасала Алика Риневича. У него был низкий болевой порог, он готов был упасть в обморок от простой зубной боли. Но Алик никогда и никому не признавался в этом, чтобы не испортить себе реноме в глазах друзей и приятелей, среди которых он считался отчаянным хулиганом.

Хорошо, конечно, что Геня Боровский здесь. Но что он может, этот пацифист и хлюпик? Алик уважал Боровского и любил его, но это было там, на гражданке. А здесь другие правила и другие законы. Здесь нужно быть жестоким зверем, чтобы выжить, а Геня… Разве Геня способен быть жестоким?

Деды продолжали окружать Алика и Генриха. Сердце Риневича сжалось от ужаса. Будь он не один, а в толпе, он бы не испугался. Риневич не был трусом, но для того, чтобы вести себя мужественно и отчаянно, он должен был чувствовать спиной поддержку. Он должен был чувствовать, что он – член команды, готовой в любой момент прийти ему на помощь, сколь бы малой эта команда не была.

Но сейчас ситуация была иная. Разве можно назвать командой группу перепуганных пацанов, прижавшихся к стене. Да еще этот Геня… Пока он не выступил, был шанс как-то договориться с дедами, получить по заднице, но не упасть при этом лицом в грязь. Но после того как Боровский заслонил его от Рябого, Алик вынужден был принять вызов. Он вынужден был нахамить «дедам»; вынужден, потому что в противном случае он бы уступил роль крутого парня «пацифисту и хлюпику» Боровскому. А этого никак нельзя было допустить.

Все эти мысли почти молниеносно проносились в светловолосой голове Риневича. Несмотря на липкий страх, стянувший нутро Алика железным обручем, бойцовский опыт помогал ему трезво оценивать ситуацию. А где-то в глубине души уже заворочалось холодноватое чувство восторга, которое он всегда испытывал, когда драка начиналась, и когда на переживания и страх уже не оставалось ни времени, ни сил.

«Белобрысого не трогать. Он – мой». Так сказал Рябой. Значит, другие деды его трогать не будут. Что ж, это уже хорошо. Рябой – парень невысокий, но крепкий. Низкая стойка, короткие, мускулистые руки. И еще – у него нет ремня. Он будет драться голыми кулаками. Отлично! Главное держать этого кабана на длинной дистанции, и возможно, все закончится хорошо.