Темный писатель Эльнар Хажиев

Н-ый месяц 1736 год.

Три года прошло с того мгновения, когда я умер. И вот, словно в плену собственного бессилия, я так и не смог создать ни строчки. Ушедший из жизни в столь юном возрасте, я оставил лишь два десятка страниц своего романа. Двадцать шесть лет жизни в никуда, и даже после смерти, здесь, в Подземном мире, я умудряюсь жаловаться и мучить себя за это.

Бесконечность, казалось бы, должна дарить шанс, время, возможности. Но здесь, по ту сторону, время – лишь эхо былого. Я ощущаю его не как течение, как тягучий, вязкий мед, в котором застряли мои мысли. Иронично, не правда ли? При жизни я жаловался на нехватку времени, а теперь оно у меня есть в избытке, но использовать его я не могу.

Здесь, в Хайлаке, казалось бы, место умиротворения и вечного покоя, а я все никак не могу найти себе места. Тени великих писателей прошлого скользят мимо, погруженные в свои мысли, словно все еще творят, даже за пределами смертного мира. Я же ощущаю себя лишь жалкой тенью их таланта, навеки обреченной на наблюдение. Пытаюсь уловить обрывки их бесед, в надежде почерпнуть хоть искру вдохновения, но слова пролетают мимо, не находя отклика в моей душе.

Воспоминания, словно раскаленные угли, жгут изнутри. Каждая недописанная страница, каждый упущенный шанс, каждый нереализованный замысел – все это с неумолимой силой давит на меня, заставляя вновь и вновь проживать моменты сожаления. Зачем мне вечность, если я не могу использовать ее для того, что всегда любил больше всего на свете? Зачем мне покой, если я терзаюсь от нереализованных амбиций?

Я пытался. Пытался вновь обрести хватку, вновь почувствовать, как слова сами собой складываются в предложения, как истории рождаются из ничего. Но тщетно. Перо не слушается моей руки, чернила кажутся безжизненными, а бумага остается девственно чистой, словно насмехаясь над моим бессилием. Кажется, сама смерть отняла у меня дар, оставив лишь пустоту и вечное осознание собственной несостоятельности.

Возможно, это и есть моя кара. Не за грехи, совершенные при жизни, а за таланты, которыми не сумел распорядиться. Или, быть может, это и есть те самые тяжкие муки, что ожидают душу после ухода из бренного мира. Множество незавершенных дел, грандиозные замыслы и…

Я больше не могу.

Не могу терпеть этот вычурный мир, где все окутано мраком, а небо алое, как кровь. Этот мир, излучающий спокойствие лишь для мертвых, в котором почти ничего не происходит. Меня окружают лишь покойники.

Но спешить некуда, пройдет еще три года, и, возможно, я запишу еще пару строк.

Для кого? Для мертвых?

А может, для себя, чтобы не забыть, что когда-то билось сердце. Что когда-то я чувствовал гнев, страх, любовь. Здесь, среди этих безмолвных теней, легко потерять связь с самим собой, стать лишь эхом эха, отражением отражения. И тогда уже будет неважно, какого цвета небо, потому что не останется глаз, чтобы его видеть.

Я стараюсь цепляться за мелочи. За воспоминания о дожде, о вкусе хлеба, о смехе матери. Эти крохи, как искры в бесконечной ночи, не дают пламени окончательно угаснуть. Иначе я ничем не буду отличаться от них, от этих неподвижных фигур, растворенных в алом тумане.

Три года. Это долго. Или коротко? Здесь, где время словно остановилось, сложно судить. Но у меня есть больше чем три года, чтобы попытаться найти хоть какой-то смысл, хоть какую-то причину писать, чувствовать, быть. Чтобы попытаться выбраться из этой могилы разума, прежде чем она станет моей вечной обителью.

Я мечтал стать известным автором для живых! Для тех, кто дышит и чувствует. Мне хотелось бы быть как один старец, переживший более четырех столетий. За это время он создал тысячи произведений. Я представляю себя тем старцем, чьи произведения пережили века. Его мудрость и опыт передаются из поколения в поколение, его слова вдохновляют и утешают. Я понимаю, что до него мне далеко, но я не теряю надежды. Каждая строчка, каждая страница – это шаг к моей мечте, к бессмертию в памяти потомков.

Несомненно, если мне суждено было бы стать верным помощником и соратником бога Селя, защитника человечества, я мог бы провести долгие годы, наполненные смыслом. Такие встречи с захватывающими приключениями вдохновляли бы меня безмерно. Однако, увы, я не сумел дожить и до тридцати лет. И теперь, даже после своей смерти, я все еще испытываю горечь от утраты и печали, охваченный воспоминаниями о своих бедах.

Гуляя по городу Хайлак, в царстве подземном, я все чаще начинаю замечать, как новые покойники, словно призраки, прибывают сюда с определенной периодичностью. И эта частота уменьшается, словно в нормальном мире разгорается нечто тревожное.

– Там что, война? – спросил я сам себя и в тот момент услышал голос за спиной, словно пробуждающийся из глубин моей души.

– Война, не война, – ответил голос томным и низким женским тоном. – Люди всегда умирают, иногда напрасно и иногда рискуя, а иногда и вовсе по прихоти судьбы.

Это была богиня Оделиан. Я встречал ее множество раз, когда ее сестра Селерия стремилась создать для меня звериную голову, но я решительно отказался. Оделиан щедро позволила мне сохранить человеческое обличие, за что я был ей признателен, просто утверждая, что я писатель.

Однако, если честно, писатель из меня плохой. Я порой не в силах связать и пары слов.

Оделиан всегда относилась ко мне с добротой и нежностью, несмотря на то что ее облик сильно отличался как от людей, так и от богов. Ее сестра была безусловно красивее и более человечной. Оделиан не носила одежду. Ее ноги элегантно изгибались, словно у животного, в двух местах, а руки украшали острые когти. Нежное покрытие ее тела напоминало чешуйки, и лишь малые детали мягкие изгибы и округлые формы указывали на ее женственность. Рост ее был внушительным, создавая ощущение, что она вечно возвышается надо мной. Лицо же ее внушало ужас: шлем и рога сливались воедино, как неразрывные составляющие головы. Жесткие костяные скулы, стремящиеся от висков, и кровожадный взгляд лишь подчеркивали это зловещее впечатление. Но вид ее обманчив и она добра ко мне.

Я не знал, почему Оделиан выделила меня среди прочих покойных. Возможно, ей просто было скучно наблюдать за бесконечными интригами и войнами между богами. А может, в моих бессвязных попытках складывать слова в истории она видела что-то, что ускользало от понимания остальных. Что-то, что отражало хаос, бушующий в ее собственной душе, хаос, который она так тщательно скрывала за маской невозмутимости.

Когда Селерия в очередной раз предлагала мне голову волка или медведя, Оделиан лишь печально качала головой. «Оставь его, Селерия. Ему не нужна твоя помощь. Он сам выберет свою форму, пусть и медленно». Ее слова были одновременно защитой и укором. Защитой от навязчивой «заботы» сестры и укором за мою творческий ступор. Я чувствовал себя виноватым, как ребенок, не оправдавший надежд матери.

Однажды я осмелился спросить, почему она ко мне так добра. Она лишь улыбнулась, и этот улыбка, при всем ужасе ее облика, была на удивление теплой.

– Ты видишь мир иначе, чем большинство. Ты не боишься смотреть правде в глаза, даже если она тебе не нравится. Это редкое качество, особенно среди тех, кто считает себя богами, – потом она надолго замолчала, глядя куда-то вдаль, за пределы моего понимания. – К тому же. – Добавила она тихо, словно говоря сама себе. – Мне нравится, как ты запинаешься, пытаясь объяснить то, что не можешь объяснить.

И я продолжал запинаться, продолжал пытаться складывать слова в истории, зная, что Оделиан наблюдает за мной, ища в моих неуклюжих фразах отблеск истины, которая была скрыта от всех остальных. Возможно, именно в этом и заключалась моя истинная роль: быть кривым зеркалом, отражающим божественный хаос.

У людей обычно нет крыльев, хотя я четко помню, как у некоторых они были, когда я еще жил. У Оделиан же они присутствовали, прекрасно гармонируя с ее чешуйчатой кожей, словно доспехи. Не знаю, почему, но я доверяю ей за ее заботу и внимание. Иногда мне кажется, что ее заботы слишком много для меня, и она словно не все говорит. Пытаясь завоевать мое доверие. Может быть, Оделиан задумала что-то грандиозное и приготовила новый путь искупления для меня. А возможно, это всего лишь мой сон, и ее костяные рога в конце концов вопьются мне в грудь.

Тихий шелест ее крыльев, когда она приближалась, был одновременно успокаивающим и тревожным. Звук, обычно ассоциируемый со свободой, в ее исполнении приобретал оттенок неизбежности. Я почти чувствовал, как эти чешуйчатые паруса обдувают мое лицо, невидимая волна воздуха, пронизанная каким-то запахом, странного и потустороннего. Запаха старых камней, снов, переживших века, и крови, пролитой во имя непостижимых богов.

Оделиан держала в руках кубок, наполненный дымящейся жидкостью. В воздухе витал тонкий аромат трав и специй, знакомый и в то же время неуловимый. Она протянула его мне, ее глаза мерцали в полумраке.

– Выпей, писатель. Это успокоит твои терзания и прояснит путь, – голос ее был низким, бархатистым, способным как убаюкать, так и запугать.

Я взял кубок, ощущая странное покалывание в кончиках пальцев. Доверие и сомнение боролись во мне, как два зверя, сражающиеся за свою добычу. Я сделал глоток. Жидкость обожгла мой язык, оставив после себя привкус горького меда и прокаленного металла. Мир вокруг меня поплыл, краски стали ярче, звуки громче. В уголках моего зрения заплясали тени, обретая формы, о которых я даже не подозревал. Я видел сквозь стены, сквозь время, в самые глубины своего подсознания. И там, в этом хаосе образов и ощущений, я увидел ее истинную цель. Не искупление. Не спасение.