Хозяйка подошла, потряхивая буклями, положила передо мной меню, заговорщически нависла над столом и начала втюхивать мне свое домашнее красное, «графинчик вот такой, мал'энький, цота-цота». Она показала расстояние между перламутровых ногтей.

– А я уже пила у вас вино, – едко улыбнулась я. – Помните, заходила? Я здесь живу напротив.

– Да, помню-помню, – она покачала головой. – Я тебя сразу узнала.

– Правда?

– Конечно! Такую красивую девочку как не запомнить. – И цокнула языком.

Не помнит она ни хрена.

Я попросила харчо, он тут эталонный, в горшочке, такой густой, что ложка стоит. Старуха все-таки принесла мне запотевший графинчик сладкого, как сок, гранатового вина и целую корзину хлеба. Я кивнула ей и открыла блокнот. Сценарий не движется, движется только стрелка на весах, и все время вправо. Будь я ресторанным критиком, мне не было бы равных в этом городе, зуб даю.

Вчера ходила к знакомым экспатам. Живут через три дома, снимают большую модерновую хату. Ничего примечательного, хорош только балкон с подвесными креслами-качелями, с видом на весь центр и гору Мтацминда. Еще коты хорошие. Я принесла черешни и смотрела, как зажигаются огоньки на соборе Цминда Самеба. На службе еще не была, но видела фотографии: мальчик с огромными ореховыми глазами стоит и молится, свеча в руке озаряет нежные усики. На плечах пиджак, может дедов – велик, болтается. О чем-то думает мальчик, чего-то просит у боженьки?

Пошли в гостиную кино смотреть. Хозяина зовут Петр, у него мышиная прическа и расплющенные, будто молотком, пальцы с некрасивыми волнистыми ногтями. На нем в тот вечер была футболка с надписью GUILT IS A USELESS FEELING[14] через всю грудь. Конечно, сука жирная, все тебе юзлесс, жизнь должна быть в кайф. Пришла Рита, ведет здесь терапевтическую группу для женщин. Претенциозная до ужаса, носит черные балахоны и перстеня с желтыми прозрачными камушками. Девочка Петра, маленькая, с лицом крыски, внесла в комнату абрикосы и погасила свет.

Смотрели фильм про московское метро. Мерцающий свет, подземелье, мрачные несчастные люди. Пьяный вэдэвэшник орет на статую колхозницы. «Ох тлен, ох безнадега» – примерно такой посыл. Если снять такое же кино про нью-йоркское метро или в Париже, где мертвых бомжей оборачивают в золотую фольгу, как конфетку «Ферреро Роше», то получится еще хуже, и мрачнее, и безысходнее. Но кому это интересно?

Мои несчастные, заметенные пургой родные места. Тоска, в которую закутаться и уснуть навечно. Петр качает головой, сморщив осуждающую гримасу. Не выдержала, сказала, мол, люблю это все, это мое. Была длинная пауза и снисходительные взгляды, как на идиотку. Больше не позовут – и слава богу.

Шла домой и вспоминала Таню, знакомую из Петербурга. Она приехала в самом конце лета получать американскую визу. А до того жарилась в Турции, каталась там на доске, которую пристегивают к катеру. Сидели в парке, молчали и кормили птиц, чья-то сумасшедшая от счастья собака бегала и кусала фонтан, захлебывалась.

– Голуби в Турции совсем другие, – сказала Таня. – Светло-коричневые такие, кофейного цвета, меньше в два раза. Эти, – она кивнула, – уродцы по сравнению.

Жирный фиолетовый голубь, словно обидевшись, курлыкнул и улетел. Таня вызвала такси и тоже умчалась – рабочий созвон, криптовалюта. Теперь все заколачивают бабки вместе со своими бойфрендами, мужьями, парнишками. Деньги дарят невесомость, красивая квартирка и вкусное авокадо на завтрак скрепляют лучше, чем секс.

У меня опять жажда – опять бичеби[15].

С одним ходила в Чайный дом: мы сидели друг напротив друга, он обнимал чашку, а из рукавов толстовки высовывались маленькие, как у хоббита, ручки, сдобные ладошки. Коснись он меня этими пальцами, и я бы скончалась от ужаса прямо в его машине. Важный, часики, борода, толстовка плотная-модная. Пошли в парк на соседней улице.