Ханна плещется в бассейне, её бикини – золотое, блестит, как её цепочка на щиколотке, Жан-Пьер курит сигару, дым вьётся, как змея, его смех гулкий, он играет в покер с другими – карты шлёпаются на стол из красного дерева, фишки – перламутровые, звенят, как колокольчики.

«Мы снова заработали,» – кричит он, пепел падает на рубашку, «Ты гений, Сато!»

«Не гений,» – отвечаю я, лёжа, солнце греет кожу, ром стекает по горлу. «Просто знаю игру. Мир в хаосе – войны, голод, FUD везде. Они дерутся за крохи, а мы снова пьём за победу.»

Ночь приходит, звёзды режут небо, костёр трещит на пляже, дерево шипит, искры летят, как рой светлячков. Музыка – живая, гитарист, местный, в соломенной шляпе, струны звенят, мелодия льётся, как волны. Я стою у воды, босой, песок липнет к ногам, в руках новый коктейль – «Пина Колада», кокос сладкий, ананас кислит.

Ко мне подходит девушка – Аня, модель, её кожа – как мрамор, платье – прозрачное, зелёное, босоножки с жемчугом блестят. «Сато,» – шепчет она, её голос – как шёлк, пальцы касаются моего плеча, ногти – жемчужные, «ты не боишься?»

Я смеюсь, коротко, резко, коктейль плещется в стакане. «Бояться? Аня, мир – это игра, театр. Пусть рушится. Мы – над ним.»

Она улыбается, её глаза – синие, как океан, блестят. «Ты безумен. Но красиво живёшь.»

Я киваю, смотрю на воду, волны шепчут, костёр гудит. Мир тонет – кризис, войны, страх. А я здесь, мы здесь – в раю. Пора запускать новый проект, новая игра. Главное не останавливается. Я, Сато, всегда побеждаю. Пока. Но, что-то запало в душу как заноза. Опять эти воспоминания.

Эпизод 39: Грязь и золото

Я, Сато, в переулке грязного района, Осака, и вонь канала вьется вокруг – гнилая вода, смешанная с рыбой и маслом от жаровен, что дымят у ларьков. Мне семнадцать, ботинки – рваные, с подошвой, что хлопает, как язык, штаны в пятнах от машинного масла, куртка – кожанка, потёртая, с дырой у кармана, воняет потом и табаком. В руках у меня бита – деревянная, с облупившейся краской, ногти в грязи, пока я сжимаю её, готовый бить. Небо серое, тучи висят, как мокрые тряпки, фонари мигают, бросают жёлтые пятна на асфальт, что блестит от дождя. Это мой мир – грязный, тесный, голодный. Я в банде – мелкой, шестеро пацанов, выживаем, как крысы, берём деньги у слабых, потому что иначе сдохнем.

Переулок гудит – вопли пьяных, звон бутылок, что катятся по мостовой, треск мотоциклов, что носятся где-то вдали. Мы идём – я, Таро, Кен и ещё трое, шаги гулкие, ботинки тонут в лужах. Таро – низкий, с шрамом через бровь, в футболке с пятнами пота, курит, дым вьётся, как змея, его голос сипит: «Сато, старик у ларька – лёгкая добыча. Дрожит, как лист. Бабло есть, точно.» Кен – тощий, с зубами, как у кролика, в кепке, что сползает на глаза, хмыкает, нож в его кармане звякает: «Бери и вали. Я голодный.»

Я киваю, бита греет ладонь. Мы подходим – старик, лет шестьдесят, в фартуке, что пахнет прогорклым маслом, жарит такояки, шарики шипят, пар валит, его руки трясутся, пока он переворачивает их палочками. «Деньги,» – рычу я, бита стучит по прилавку, дерево трещит. Он смотрит – глаза мутные, как вода в канале, – бормочет: «У меня дети… мало…» Я бью – не его, прилавок, шарики летят в грязь, он падает на колени, монеты звенят, когда он лезет в карман. Жалкие бумажки – мятые, липкие, воняют рыбой. Мы уходим, Таро ржёт, Кен кидает камень, он гремит – что-то бьется. Нам все равно.

Дома – если это можно назвать домом – сарай у канала, стены из ржавого железа, крыша течёт, капли стучат в ведро, что гниёт в углу. Пол – бетон, холодный, одеяло – тонкое, как бумага, воняет плесенью. Мать где-то пьёт, отец сгинул, когда мне было пять, оставил только долги да запах дешёвого саке. Еда – лапша из пакета, сухая, крошится в руках, вода из крана – мутная, с привкусом ржавчины. Улица живёт – пацаны младше меня, лет тринадцать, сидят у игровых автоматов, экраны мигают, их пальцы долбят кнопки, глаза пустые, как стекло. Девки в мини-юбках, крашеные, курят у стен, дым смешивается с запахом дешёвого парфюма, ждут клиентов. Ставки, наркота, бутылки – все бегут от этой дыры, но бежать некуда.