– Она старая женщина, сынок, – вздохнул старейшина. – Страх гложет ее больные кости.

– Какой же может быть страх? – закипятился Данко. – Разве вред какой от моей жены видит наш род? Не она ли лечит и поднимает на ноги хворых ребятишек?

– Нет. Но ты же знаешь, какой славой пользуется Некрасово семейство? – мягко напомнил отец. – А потом, я ведь предупреждал вас с Малютой, что не дело заглядываться на девиц, у которых уже есть женихи. Разумно ли нам дивиться нынче, коли род Деяна Метелицы обиду на нас затаил вечную?

Данко слегка покраснел, но не посмел ничего ответить на справедливый упрек.

Отец, глядя на него добрыми глазами, рассудительно продолжил:

– Ты вот сам сейчас присядь подле меня на этот пень и подумай хорошо. Кто прав? Ты, Данко, сын Бажена Хромого, или Третьяк, сын Метелицы, у которого ты невесту увел?

– Да, оступился я, верно, все, – склонив могучую шею, согласился Данко. – Однако ведь они Богдану клюют, не меня. Почто такая несправедливость?

– Да что же ты, соколик, такое выдумываешь? – усмехнулся Бажен. – Где же это видано, чтобы вороны своего родного птенца клевали?

Данко снова замолчал, в глубине души понимая правоту отца. Однако обида за жену все едино грызла его исстрадавшееся сердце.

– Ты пойми, сын, – ласково продолжил отец, – слишком силен их род, чтобы нам с ними тягаться. Рад я, что ноги мы успели вовремя унести, до того, как они угрозу свою исполнили. Ведь не пожалели бы детей малых. А огненному петуху все сладко. Сожрет и дома бревенчатые, и плоть людскую.

– Может, и не стали бы поджигать деревню? – выразил давнее сомнение Данко.

– Род Деяна всегда славился своей мстительностью, – покусывая сухой стебелек, задумчиво сказал отец. – Первые годы мне еще удавалось договариваться и тушить обиду. Но когда у Богданы родился сын, Третьяк совсем обезумел. Он все тешил себя надеждой, что не будет у вас детей, и тем согревал свою темную душу.

– Хорошо. Я с братьями пойду к схрону, но сначала поговорю со старой Ганной. Строго поговорю, – каменея лицом, предупредил сын. – Даешь ли добро на суровый разговор?

– Ты уже не юнец, чтобы повсюду моего разрешения спрашивать, – вздохнул отец. – Коли чуешь надобность такую, тогда и поговори, усовести неразумную. Знаю я, что не дозволишь себе лишнего сказать. Спокоен я за тебя.

Долго плакала Богдана, собирая мужа в дальнюю дорогу. Всего-то и побыл седмицу дома, а уже снова в путь отправляется. По ночам просыпалась и с нежностью прижималась к его теплому боку. Так до утра, бывало, и не спала, стремясь надышаться исходящим от него родным запахом хвойного леса и луговых трав. Проснувшись, он прижимал ее к себе сильными руками и что-то шептал, зарывшись носом в тонкие шелковистые волосы.

В день перед отъездом Данко пришел с делянки рано. Еще только заканчивала Богдана стряпать скромный деревенский ужин. Уселся на лежанку рядом с напевающим себе что-то под нос сыном, задумчиво наблюдая за погруженным в игру ребенком. Идан, разложив на оленьей шкуре свои любимые глиняные игрушки в виде фигурок людей и животных, что-то вскрикивал и лепетал, поднимая с лежанки то одну потешку, то другую. По-видимому, вел со своими друзьями немудренную беседу. Иногда пытался засунуть голову глиняной фигурки себе в рот, но потом, словно что-то вспомнив, опасливо косился на мать. «Тебе уже почти четыре года, – не раз говорила ему мама: негоже такому большому мальчику в рот все подряд тянуть. Ты же не дитя годовалое, а будущий отцовский помощник».

Богдана после последнего припадка сына больше не решалась оставлять сына с чужими людьми. Вот подрастет, тогда и будут они вместе в овраг ходить, а покуда придется без кореньев и трав лечебных справляться. Страдало ее сердце, и мочи иногда не было терпеть, как хотелось скинуть лапти и босыми ногами пробежаться по влажной после утренней росы траве. Однако давила она в себе эти желания. Откладывала все на потом, запирая душевные сундуки на замок.