Мы не боялись темноты. Темнота должна была бояться нас.

Ночь была тёплой. Мне было тогда лет тринадцать, и переулок у кабака казался безлюдным. Мы решили срезать путь. Из тени вышли четверо. Они двигались неторопливо, как охотники, уже предвкушающие добычу.

– Если не будешь кричать, – сказал один, явно главный, глядя на маму, – мы не тронем твоего мальчишку.

Моя рука уже была в чужом кулаке – горячем и липком. Я не думал. Просто сделал. Костяшки пальцев хрустнули у меня в ладони. Мужик взревел, как раненый бык, и упал, держась за покалеченную руку.

Второй рванулся к маме – но она уже была в движении. Один точный удар – и он осел, корчась от боли.

Оставшиеся двое даже не попытались помочь. Они поняли. Развернулись и убежали.

Мама посмотрела на двоих, оставшихся у наших ног, и тихо сказала:

– Если ещё раз тронете женщину… я вас найду. И убью.

Они поднялись, спотыкаясь, и скрылись за углом.

Мама обернулась ко мне. В её взгляде не было упрёка. Только усталость.

– Никогда не делай этого без крайней необходимости, – сказала она.

Я знал. Но что ещё делать, если угрожают единственному человеку, который для тебя важен?

Мама всегда говорила: мы не чудовища. Сила – это инструмент. Мы ели только тех, кто заслуживал смерти: насильников, убийц. Это был её способ примириться с нашей природой.

Когда-то она видела, как её школьная подруга покончила с собой после изнасилования. С тех пор мама не верила в правосудие. Она творила своё.

Но даже её справедливость была опасной. Люди исчезали. Их искали. Каждый раз нам приходилось исчезать первыми.

В каждом новом городе я становился новым человеком. Новая школа. Новые лица. Новый образ, где главное – не выделяться. Учителя хвалили меня. Девочки заглядывались. Одноклассники предлагали дружбу.

Но я не мог позволить себе привязанности. Кто узнает – умрёт.

– Всё в порядке? – спрашивала мама. – Никто не привязался слишком сильно?

Она беспокоилась. Я тоже. Я научился жить в стороне. Дни рождения, вечеринки, прогулки после школы – не для меня. Одиночество было ценой безопасности.

Иногда я ловил маму на грусти.

– Ты хотела бы быть нормальной? – спросил я однажды.

Она долго молчала.

– Хотела, – сказала наконец. – Но это ничего бы не изменило. Обычность – не синоним добра. Мы делаем, что можем. Убираем тех, кто разрушает мир. Это наш путь.

Она говорила, а я слушал. Я думал о смерти. О том, чтобы остановиться. Закончить это. Но не мог причинить ей такую боль.

Когда я понял, кто я на самом деле?

Мне было одиннадцать. Мы тогда снова жили в Канаде – вернулись туда спустя десять лет после моего рождения. До этого я воспринимал всё на веру: не сомневался в маминых словах, не задавал лишних вопросов, делал, как она просила. Но к тому времени их накопилось слишком много.

Я давно начал замечать: мы не такие, как все. Наш образ жизни… ненормален. Другие семьи ужинали за одним столом, обсуждали прошедший день, ели горячие блюда, пекли пироги, открывали банки с соленьями. В их домах витал аромат еды – вперемешку с запахами кофе, духов, стирального порошка.

У нас было иначе.

Мы редко готовили. Холодильник почти всегда пустовал. Я замечал это с раннего возраста, но тогда мне было всё равно. Я был ребёнком, и мне хватало того, что давала мама.

Но однажды за ужином что-то щёлкнуло.

– Мама, почему люди всё время что-то едят? – спросил я, глядя на тарелку. На ней лежал тонкий кусок мяса, источавший едва уловимый, странный запах. Раньше я не придавал этому значения, но сегодня… он показался неправильным.

– Они жуют без остановки, по несколько раз в день, – продолжил я. – А мы едим только раз в неделю. Что с нами не так?