Но голосъ изъ глубины души: «о тебѣ будутъ печалиться любимые тобою, и одного ты можешь еще осчастливить», – вдохнулъ въ меня новыя силы, и я радовалась тому, что врачебное искусство возстановило мое здоровье. Въ ту пору, дорогой Генрихъ, письмо отъ тебя могло бы значительно облегчить мое состояніе, но твое молчаніе усилило мою муку.

Видѣть родителей, доселѣ всегда счастливыхъ, – видѣть ихъ вдругъ такими убитыми, и особенно видѣть мать вѣчно въ слезахъ, – это было слишкомъ. Сверхъ того, мнѣ предстояло вынести еще большую борьбу. Въ Линдовѣ скончалась настоятельница. И такъ какъ о старѣйшей въ монастырѣ черезчуръ много говорили, а я была второю, можно было ожидать, что настоятельницею буду я. Дѣйствительно, меня спрашивали, хочу ли я быть ею; матушка совѣтовала мнѣ занять этотъ постъ, для меня чрезвычайно выгодный, межъ тѣмъ какъ я не могла еще опредѣлить моего будущаго. Но мысль жить постоянно въ Линдовѣ (что было бы въ такомъ случаѣ необходимо) и воспоминаніе обѣщанія, даннаго мною тебѣ, – не жить тамъ – заставили меня избрать въ настоятельницы фрейлейнъ фонъ Рандовъ, которая вскорѣ и займетъ это мѣсто.

Неужели тебѣ меня не жаль? Мнѣ пришлось много вынести. Утѣшь меня поскорѣе радостною вѣстью о себѣ, подари мнѣ какъ-нибудь два часа и напиши побольше.

Отъ сестеръ твоихъ слышу только, что ты пишешь имъ рѣдко, и самое большее, что могу узнать отъ нихъ, – это названіе твоего мѣстопребыванія; поэтому можешь себѣ представить, какъ хочется мнѣ услышать побольше о тебѣ.

Радостей у меня мало; порою наша маленькая Эмилія доставляетъ мнѣ счастливыя минуты. Она начинаетъ уже говорить, и когда я спрашиваю: «что дѣлаетъ твое сердечко?» она отвѣчаетъ отчетливо: “mon coeur palpite”, и при этомъ держитъ правую ручку на сердцѣ. Когда я спрашиваю: «гдѣ Клейстъ?» она раскрываетъ книгу и цѣлуетъ твой портретъ. Обрадуй меня скорѣе письмомъ, я очень нуждаюсь въ утѣшеніи.

Весна вернулась, но не принесла съ собою счастливыхъ минутъ, которыя она у меня отняла. Но я буду надѣяться. Рѣка, которая никогда не течетъ обратно, катится черезъ пустыни и скалы, но въ концѣ-концовъ доходитъ до прекрасныхъ, плодородныхъ странъ. Почему бы и мнѣ не ждать отъ рѣки-времени, что, наконецъ, и она приведетъ меня къ прекраснѣйшимъ берегамъ? Желаю тебѣ какъ можно больше счастливыхъ дней въ твоемъ путешествіи, а затѣмъ, наконецъ, и радостнаго отдыха.

Обѣ картины Л. и книга со стихами хранятся у меня, остальныя вещи у твоего брата. Думали, что онѣ принадлежатъ Карлу, и потихоньку переслали ихъ мнѣ.

Напиши скорѣе твоей Вильгельминѣ.

Ааринзель, близъ Туна, 20 мая 1802 г.

Дорогая Вильгельмина!

Къ новому году получилъ я твое письмо, въ которомъ ты снова, съ большою сердечностью, требуешь, чтобы я вернулся на родину, и съ безконечною нѣжностью напоминаешь мнѣ о твоемъ родномъ домѣ и о слабости твоего здоровья, какъ о причинахъ, мѣшающихъ тебѣ послѣдовать за мною въ Швейцарію, и заканчиваешь словами: «Прочитавъ все это, дѣлай, какъ знаешь». Я же, имѣя намѣреніе пріобрѣсть здѣсь землю, не жалѣлъ, съ своей стороны, просьбъ и объясненій въ цѣломъ рядѣ предшествующихъ писемъ, такъ что отъ дальнѣйшаго письма ждать было ужъ нечего; такъ какъ изъ твоихъ словъ мнѣ показалось яснымъ, что и ты не ожидаешь отъ меня дальнѣйшихъ настояній, то я избавилъ и тебя и себя отъ непріятности письменнаго объясненія, которой, однако, только что полученное письмо отъ меня требуетъ.

По всей вѣроятности, я никогда не возвращусь на родину. Вы, женщины, не понимаете одного слова въ нѣмецкомъ языкѣ; оно гласитъ: честолюбіе. Я могу вернуться лишь въ одномъ случаѣ, а именно, если смогу отвѣтить ожиданіямъ людей, которыхъ я легкомысленно раздражилъ цѣлымъ рядомъ хвастливыхъ шаговъ. Это возможно, но пока невѣроятно. Короче говоря, если я не могу съ честью появиться на родинѣ, то этого никогда и не будетъ. Это такъ же неизмѣнно, какъ характеръ моей души.