– Я та, кто делает то, что велят боги, – сказала она твёрдо. – И мои руки докажут это.

Амонхотеп смотрел на неё ещё мгновение, потом кивнул – едва заметно, но этот жест был как печать судьбы. Он повернулся к придворному.

– Пусть принесёт эскиз завтра. Я хочу видеть его при свете дня, – бросил он и вернулся к трону, садясь с грацией льва.

Лайла стояла, не веря своим ушам. Её отпустили. Она жива. Но взгляд фараона – тот самый, что она видела в коридоре, – остался с ней, как тень, что не исчезнет даже под солнцем Ра. Она повернулась, чтобы уйти, и заметила, как он смотрит ей вслед, а его улыбка – теперь уже явная – обещала, что это не конец.

Утро следующего дня окрасило Фивы золотом. Солнце Ра поднималось над горизонтом, бросая длинные тени от пальм и обелисков, что высились вдоль Нила. Лайла стояла у входа во дворец, сжимая новый свёрток с эскизом – тот же, но теперь дополненный тонкими линиями, которые она рисовала всю ночь при свете масляной лампы. Её глаза покраснели от усталости, а пальцы ныли от резца, но она не могла позволить себе ошибку. Не после вчерашнего. Взгляд фараона – или воина? – преследовал её во снах, смешиваясь с шепотом ветра: «Кто ты, Лайла?» Она не знала ответа, но чувствовала, что этот день изменит всё.

Она надела чистое платье – всё ещё простое, льняное, но без пыли улиц, стянув волосы в аккуратный узел. Амулет скарабея лежал на груди, тёплый от её кожи, как напоминание об отце. Улицы ремесленного квартала остались позади, и теперь перед ней снова возвышались жёлтые стены дворца, их барельефы сияли в утреннем свете, словно ожившие письмена. Стражник у ворот узнал её и молча пропустил, лишь бросив взгляд на свёрток. Лайла шагнула внутрь, и прохлада колоннады обняла её, как дыхание Исиды, успокаивая нервы.

Вестник ждал её у входа в главный зал. Его туника цвета охры была свежей, но лицо оставалось таким же острым и холодным. Он кивнул, не тратя слов, и повёл её через двор, где слуги в белых набедренных повязках поливали цветы из глиняных кувшинов. Вода текла по каналам, выложенным бирюзой, журча, как голоса духов Нила. Над всем этим парили птицы – ибисы, священные для Тота, – их крылья мелькали в небе, как знамения.

Они вошли в зал, но теперь он был иным. Трон пустовал, а у его подножия стоял стол из чёрного дерева, заваленный свитками и инструментами ювелиров: резцами, чашами с золотыми листами, кусками лазурита. Амонхотеп был там – не в царском облачении, а в простой тунике, подпоясанной ремнём, с кинжалом на поясе. Его венец лежал на столе, а волосы – чёрные, чуть растрёпанные – падали на лоб. Он выглядел почти как вчера в коридоре, но теперь не скрывал своей власти. Рядом стоял вестник, а поодаль – двое жрецов в длинных белых одеждах, их головы выбриты, а на шеях висели амулеты с глазом Гора. Их лица были суровыми, как у статуй в храмах.

Амонхотеп поднял взгляд, заметив её, и кивнул.

– Лайла, дочь Хапи, – сказал он, голос его был твёрдым, но без вчерашней холодности. – Подойди. Покажи, что принесла.

Она шагнула к столу, чувствуя, как жрецы следят за ней, словно ястребы за добычей. Развернув свёрток, она положила эскиз перед фараоном. Маска сияла на папирусе: золотые линии обрамляли лицо, глаза из лазурита смотрели в вечность, а тонкие узоры вдоль скул напоминали крылья сокола. Она вложила в неё всю ночь, каждую деталь, и теперь ждала суда.

Амонхотеп взял эскиз, его пальцы – сильные, но аккуратные – провели по линиям. Он молчал, и тишина эта была тяжелее камня. Лайла сжала амулет, молясь Тоту о милости.