Детям, Аде и Наташе, отвели громадные светлые комнаты, между которыми устроили перевязочную. Придворные заметили, что больная девочка лежит в покоях, служивших когда-то спальней Екатерине Великой.

Остальные дети с удовольствием бегали в сады. Один сад – большой – был внизу, другой – висячий – на уровне второго этажа. Здесь даже росли большие липы.

Сам Столыпин, чтобы не покидать своего убежища, гулял по залам или выходил на крышу дворца. Кабинет и комната Столыпиных-старших были без особого комфорта, но под присмотром охраны. Безопасность была превыше всего.

Часто вместе с детьми родители прогуливались по залам дворца. Зал за залом, гостиная за гостиной тянулись строгой анфиладой. Со стен смотрели на гуляющих портреты императоров, в таинственном полумраке отсвечивали позолоченные рамы, мебель и люстры, переливающиеся разноцветными огнями. В тронном зале стоял покрытый чехлом трон.

Во дворце было сумрачно. В каждом помещении светилась лишь одна дежурная лампочка. Лениво шаркали обувью лакеи, избегавшие вопросов, – прислуга предпочитала молчать и не напрашиваться на разговоры.

Расхаживая по дворцу, Столыпин думал о том, как изменчиво время. Еще вчера в этих залах проходили важные приемы, гремела музыка, давались балы, а сегодня поселилась скука и серые сумерки заглядывали в окна дворца, как заглядывала в них революция.

Революции боялись. О ней не говорили, а если и говорили, то шепотом, не вслух.

На первом же после взрыва приеме государь предложил Столыпину большую денежную помощь для лечения детей. Столыпин сухо ответил:

– Ваше величество, я не продаю кровь своих детей.

Зря он так ответил. Государь говорил искренне, хотел помочь. И Николай II отнес резкий ответ Столыпина на счет его тягостного состояния. Конечно, думал он, только по этой причине Петр Аркадьевич находится в дурном расположении духа.

Известие о взрыве на даче Столыпина застало Азефа в Финляндии. Взрыв его испугал. Товарищи, обратившие внимание на нервозность Азефа, не могли понять, в чем дело. Казалось, радоваться надо было, что по вешателю Столыпину нанесен удар, и сожалеть лишь о том, что тот остался в живых, а тут непонятное смятение.

Валентина Попова, член Боевой организации, которую выдал Азеф, в то время работала в лаборатории, где изготовлялись бомбы. Она отметила: Иван Иванович – так в целях конспирации звали рядовые члены партии Азефа – неожиданно пришел вечером взволнованным, и более того, подавленным. Молча перелистал железнодорожный справочник, собрался ночевать в лаборатории, но потом раздумал и ушел на станцию.

Азеф нервничал не просто так. Он опасался, что Столыпин и Герасимов сочтут его обещания за обман, а его поручительство за Боевую организацию – за договор, сделанный лишь для отвода их глаз. Он опасался, что озлобленные руководители охранки, не зная настоящих организаторов взрыва, произведут аресты тех, кого он уже назвал, и своими решительными действиями провалят Азефа товарищам по партии.

И тогда он потребовал от товарищей публичного отречения от взрыва на даче Столыпина, что еще больше удивило членов Боевой организации. Прежде такого не практиковалось.

– Для чего это? – спрашивали Азефа.

– Мы должны осудить морально и политически сам способ такого покушения. Нельзя убивать невинных людей из-за одного виновного, – убеждал он и ссылался на Каляева, не позволившего себе бросить бомбу в великого князя Сергея Александровича лишь потому, что с ним рядом находились дети.

Такая позиция Азефа удивила членов Центрального комитета. В истории революционного движения подобных заявлений не делали.