Элиас взял обгорелый пергамент. Его тонкие пальцы почувствовали хрупкость, жгучее напоминание об огне. Глаза зафиксировали каждую черточку букв, каждый изгиб обугленного края. Слово «ПРОСНИСЬ» горело в его памяти ярче любого пламени, связывая разграбленную библиотеку, символ звериной лапы и украденный двадцать лет назад апокриф в единую, чудовищную картину. Ересь не просто возродилась. Она действовала. Она будила что-то. Или кого-то.

Он поднял глаза, чтобы сказать что-то настоятелю – слово утешения, вопрос, предупреждение. Но увидел лишь как тень окончательного ужаса накрыла лицо отца Иоанна. Глаза настоятеля закатились, широко раскрытые и пустые. Его тело, до этого напряженное как струна, внезапно обмякло. Дрожь прекратилась. Он просто наклонился вперед и рухнул с табурета на пепельный пол, как подкошенный колос, не издав ни звука. Его сердце, не выдержав бремени увиденного и утраты всего, что было свято, остановилось. Здесь, среди пепла слова и под взглядом знака древнего Зла.

Жара стояла неподвижная, тяжелая, как пропитанная маслом шкура. Солнце, почти в зените, выжигало последние следы росы из жесткой степной травы. Тень старого, корявого дуба, под которым стояли они, была жидкой, но все же давала призрачное укрытие. Адалар чувствовал, как пот стекает тонкой струйкой по позвоночнику под грубой рубахой. Запах пыли, овечьего помета и пота старика висел в воздухе.

Старый пастух, Кеван, выглядел так, будто сама земля пыталась втянуть его обратно. Сгорбленный, кожа, как выдубленная кора, глубоко изрезанная морщинами. Его руки, узловатые и темные от солнца, не находили покоя. Он мял в них свою потрепанную войлочную шапку, крутил ее, сжимал, будто пытаясь выжать из нее ответы или мужество. Взгляд его, водянисто-серый, постоянно скользил мимо Адалара, цепляясь за безмятежно щипавших траву овец, за линию горизонта, за что угодно, лишь бы не встречать стальных, неумолимых глаз воина.

«Говори, Кеван, – голос Адалара был низким, ровным, но в нем, как натянутая тетива, вибрировала сдерживаемая ярость. – Ты пас овец у Скал Воронов три дня назад. В ночь, когда осквернили Святилище. Что видел?»

Старик дернул головой, словно от мухи. «Ни… ничего, господин Адалар. Темнота… ветер шумел… Овцы беспокоились… Я спал у костра…». Шапка в его руках закрутилась с новой силой. Его пальцы дрожали.

Адалар не чувствовал привычного сигнала – того ледяного или колючего предупреждения, что означало ложь. Шепот Ангела молчал. Старик не лгал о том, что спал. Но он умалчивал. Страх исходил от него волнами, густой, липкий, как смола. Страх не перед Адаларом, а перед чем-то иным, куда более страшным.

«Не спал ты, старик, – Адалар сделал полшага вперед. Его тень накрыла Кевана. – Ветер стих к полуночи. А овцы забеспокоились позже. Ты слышал. Ты видел. Кто прошел к Святилищу?» Господи, дай терпения. Не дай ярости взять верх. Не убий… даже ложью. Мысль о расколотом алтаже, о пропавшем брате, о потерянном Кресте жгла изнутри, но стальной стержень веры удерживал его на месте. Рука не тянулась к мечу. Пока.

Кеван съежился еще больше. Его взгляд, дикий, как у загнанного зверя, метнулся к Адалару и тут же отпрянул. Он закашлялся, судорожно, в кулак. «Люди… – прохрипел он, едва выговаривая слова. – Не наши… Не походкой…».

«Какие люди?» – давление в голосе Адалара усилилось минимально, но старик вздрогнул, будто от удара кнута.

«Тени… – прошептал Кеван. – Быстрые… как волки. И… и шкуры…». Он замолчал, глотая воздух. Шапка была почти разорвана в его руках. «На плечах… волчьи шкуры… Головы… головы звериные…». Он резко, нервно провел рукой по шее, как будто сбрасывая невидимый ошейник. В этот миг, когда его голова наклонилась, Адалар увидел.