В лаборатории стояла ночь, но жара не отступала, даже в половине первого ночи термометр держался на отметке в тридцать семь градусов. Я намеренно отключил кондиционер, чтобы эксперимент прошел в условиях, исключающих любые искажения. Профессор Бекзод Ибрагимов, седой и чуть сгорбленный, стоял рядом и напряженно наблюдал за каждым моим движением, нервно теребя пальцы. Он словно был в ожидании возможного провала, но не отвел взгляд. Медленно опуская сопло к металлическому бруску, я ощутил его взгляд и готовность к худшему. Однако на этот раз все шло как надо: голубое пламя скользнуло вглубь металла, и твердое тело поддалось, разрезавшись так легко и бесшумно, что казалось, я режу ножницами плотную ткань, а не прочную броню.

Я осторожно коснулся срезанной части – она была холодной, словно не подвергалась воздействию. Танковая броня, которую не брали кумулятивные заряды и даже урановые болванки, разделилась на две гладкие части без дыма, искр и обугленных краев. Я поднял одну из частей и, почувствовав под пальцами комнатную температуру, в свою очередь, ощутил настоящий восторг – это был успех, доказательство нашей идеи! Повторив эксперимент и разрезав броню на четыре части, я едва сдерживал радостный крик. В груди горело ликование, а зрачки блестели от адреналина и чувства победы.

– У нас получилось, Бекзод Хисамиевич, у нас получилось! – воскликнул я, обернувшись к коллеге. Но вместо ожидаемого ликования на лице профессора отразился страх, и его большие глаза с испугом уставились на меня. Он казался не просто удивленным, а настороженным, словно заглянул в бездну.

В этот момент лампы на потолке чуть приглушили свет, как если бы напряжение в сети дало сбой, но через секунду свет вернулся в прежнее состояние. За окном мелькнула крупная птица, и Ибрагимов вздрогнул, будто возвращаясь в реальность. Он стремительно закрыл окно и задернул шторы, ограждая нас от внешнего мира, словно пытаясь защитить тайну эксперимента. Магнитофон тихо играл узбекские макомы, и пение Севары Назархан, певицы с глубоким голосом и томной мелодикой, заполняло комнату. Эту музыку профессор всегда включал в моменты, когда хотел обрести душевный покой.

Профессор Ибрагимов был невысокий, немного плотный мужчина с заметной плешью, прикрытой аккуратно надетой тюбетейкой. Его седые волосы мягко ниспадали по бокам, а лицо отличалось крупными чертами – высокий лоб, крупные скулы и нос с «иранской» горбинкой. Некоторые считали, что его предки – персы, но он всегда избегал разговоров о происхождении. В молодости он был красив и обаятелен, умея привлекать внимание женщин, однако к зрелости полностью посвятил себя науке, обретя известность еще во времена СССР как выдающийся физик-экспериментатор. Я был его учеником и, пожалуй, единственным, кому он доверял подобные проекты.

– С вами все в порядке? – спросил я, наблюдая его задумчивое выражение. Долгие месяцы, которые мы провели в лаборатории, работая без выходных и праздников, могли наложить на нас отпечаток усталости. Мы были близки к разгадке, и Ибрагимов это понимал лучше всех, ведь именно он был автором самой идеи.

Ибрагимов, кажется, слегка пришел в себя. Он потер виски, нахмурился и пробормотал:

– Думаю, теперь действительно не все в порядке. У нас, увы, получилось. А я надеялся, что мы все-таки на ложном пути…

Я застыл, ошеломленный его словами, не в силах понять эту внезапную перемену.

– Бекзод Хисамиевич, о чем вы? Мы два года шли к этому успеху! Нам обеспечена Нобелевская премия! Мы сделали то, что не удавалось тысячам ученых, сотням институтов и лабораторий! Это мировое открытие в физике твердого тела!