– Что я могу услышать в твоём исполнении? Полонез Огинского или Лунную сонату?

– Не будем тревожить Пиковую даму, – уклонился Арни.

Образ дяди вызывал моё любопытство. Чем он занимался в своем КБ, можно было предполагать абстрактно. Но личность этого человека отражала его комната. Она была уютна тем, что отражала привычки утонченного человека. Здесь не было застоявшегося запаха старых вещей, которые наследнику просто жалко или лень выбросить. Здесь существовало другое время, другая эпоха. А для меня тут была моя тайная жизнь под другим именем. Предметы в комнате соответствовали друг другу, даже торшер с обгоревшим пластиковым плафоном был уместен. Старинная деревянная стремянка была в хорошем состоянии. Она легко раскладывалась и складывалась, и что было необычно, имела наверху широкое сидение. Мне нравилось, когда мы с Арни, уже опустошенные друг другом, совершенно голые усаживались на верхотуре с бокалами вина. Одной рукой он обнимал за плечи меня, другой рукой, занятой бокалом, указывал на корешки книг, рассказывал о них. Мы никогда не вытаскивали книг с их мест, я сразу отказалась от этого. У меня не было потребности что-то здесь ворошить. Нарушение когда-то установленного порядка было бы вторжением в чужой мир. Мне было достаточно моего мира, который доставался мне в этой комнате с её особой атмосферой. Здесь я оказывалась в другом пространстве, которое считала территорией своей личной свободы.

Сюда я не брала с собой никаких проблем из моей повседневности. Здесь я не имела никаких обязанностей, а покидая эту комнату, я не думала о ней. Всё, бывшее здесь, исчезало, как только я возвращалась в мою обычную жизнь. Реалии моей обыденной жизни с пребыванием в этой комнате не пересекались. Однажды я заметила на полке том Шарля Нодье. Вспомнила, что это один из писателей, кого в уединении читала Татьяна Ларина. А Тургенев, якобы, заплатил 10 рублей, чтобы эту книгу дали ему из одной частной библиотеки на пару дней. Я поборола в себе искушение хотя бы полистать страницы. Мне не хотелось ничего трогать здесь или уносить с собой даже на время.

Старинное зеркало было комплементарно ко мне. Мне нравилось смотреться в него. Иногда казалось, что зеркальная поверхность являет мне не меня, а некую незнакомую персону с флёром таинственности. В этом было что-то завораживающее. Арни однажды сказал:

– Жаль, что я не пишу портретов. Хотел бы я запечатлеть твоё отражение в этом зеркале!

Мне вздумалось его подколоть: вот как, значит, картинка в зеркале тебе нравится больше, чем я сама. Но что-то помешало мне так высказаться, я ведь и сама улавливала в отражениях этого зеркала иное, дразнящее приятное и даже преувеличенно лестное.

У нас с Арни были свои ритуалы. Как только мы переступали порог, и он плотно закрывал дверь, мы бросались друг к другу. Иногда это было даже комично, но помогало сразу во всех смыслах сбросить всё, что нам мешало или сдерживало. Мы сразу забывали обо всём, что существовало за стенами. Вино мы пили уже потом и о чём-то говорили тоже позднее.

– Какой-то Декамерон, да и только! Зачем вы посвящаете меня во все ваши подробности? Может быть, я услышу еще и о том, что вы, отправляясь на свидание, закутывались в накидку, чтобы быть неузнанной, – Лидия Павловна не могла понять, почему на неё обрушивается такая откровенность, и почти сожалела, что согласилась на встречу.

– Про накидку вы почти угадали. У меня неплохая зарплата, и я предпочитаю дорогую одежду, но к Арни я всегда одевалась просто и однообразно. Даже закупила китайский пуховик для свиданий при соответствующей погоде.