«Дело о гибели инструктора государственной охраны МНР, сотрудника ОГПУ гражданина Щетинкина Петра Ефимовича».

– Это еще кто такой? И причем тут наш Оссендовский? – оторвался от чтения на обложке Роман.

Только его строгий предок оставался совершенно невозмутимым.

– Там узнаешь.

И действивительно, к утру, когда был перевернут последний листок из обширного розыскного дела, перед ними из протоколов допросов, донесений, других документов, как на ладони предстала судьба Петра Щетинкина.

«Железного батыра», как еще звали его в Монголии, в тот год, когда именно он оборвал карьеру диктатора Хутухты, барона смерти – Унгерна.

Дважды за свою историю пустовала Новониколаевская тюрьма.

Да и то – ненадолго.

Что белые, что красные, заняв столичный град Сибири, первым делом выпускали из камер задержанных.

Силен стало быть, все еще принцип:

– Враг моего врага – мой друг.

Однако, одних арестантов, обретших волю, вскоре сменяли другие, взятые оттуда же – с городских кварталов.

Кого только не повидали серые кирпичные стены тюрьмы за смутные годы гражданской войны?

И все же появление этого заключенного вызвало у контролеров Домзака некоторое волнение:

– Как же – слух о том самой бароне, истории о чьей лютости в Забайкалье передавались из уст в уста, дошли и до здешних мест.

– Вот он, собака – в синем своем халате. Вырядился, подлюга, – бывало на караульной вышке плевался от злости какой из охранников, когда тюремный двор заполнялся вышедшим на прогулку.

Клацал затвор винтовки, а то и бритая шишкастая голова с хрящеватыми ушами и жидкими усами под вислым носом оказывалась в аккурат на прицельной планке.

Но было кое – что выше ненависти. Выше даже служебного долга охранника. Что не давало им вылиться в самосуд.

Этим чувством оказывался все же страх перед авторитетом крупных военначальников, кто изо дня в день наведывался к пленнику.

Уже все знали:

– Готовился показательный процесс.

И многие из командования военного округа считали своим долгом принять участие в допросах барона Унгерна.

Всякий раз настороженно входил в комнату допросов пленник.

Зыркал на сидящих за столом взглядом глубоко посаженных глаз и, сделав несколько шагов до привинченного к полу табурета, тут же затравленно закутывался в широкие полы своего монгольского халата с, торчащими на плечах, нитками от споротых генеральских погон.

Худоба, еще более проявившаяся после ареста, ясно говорила о том, что двухмесячная отсидка не пошла ему на пользу.

И лишь ответы – дерзкие, насмешливые, зачастую ставившие в тупик неопытных следователей, выдавали, все это время копившуюся в нем, дикую энергию, необузданный неуравновешенный нрав и высокомерие господина перед плебеями.

Но худо-бедно процесс приближался к концу и пухлая папка протоколов, составленных со слов, не скрывавшего свое прошлое, барона Унгерна была тому хорошим подспорьем.

– В одном виноват – слишком мало ваших стрелял, – чистосердечно признавался пленник, получая за это от следователей очередную папиросу.

Без которых особенно трудно приходилось такому заядлому курильщику, каким был барон.

И все же не ради такой благодарности, не скрывал Штернберг своего отношения к Советской власти.

– Но ничего, будет еще кому очистить Россию от большевиков. Дайте срок, – скрипел он зубами и в награду за словоохотство снова то и дело требовал папиросу, накуриваясь к концу допроса до одури.

А однажды, когда, казалось бы, все было ясно и обвинителям, и подследственному в исходе будущего процесса, это дело основательно застопорилось.

Началось же всё, когда рядом с обычными ревтребунальцами, с их по-мальчишески значительным видом, увидел барон не праздно любопытствующее начальство из штаба округа, а совсем наоборот – приветливую улыбку, знакомую ему еще по Монголии.