Очнулась, когда была далеко от леса. Крег несся вихрем, и было не ясно: я ли его подгоняла, он ли ощущал потребность нестись… Что я знала в свои шестнадцать о жизни родителей? О жизни в целом? По-детски защищая мать и жестоко уличая в обмане и клевете соседок, я со страхом допускала вероятность таких событий. Но разве могут близкие люди так жестоко обманывать и предавать того, кто рядом с ними делит хлеб и кров? Нет, того просто не могло быть! Я бы сразу заметила трещины в семье, ведь никто не ссорился, не было битой посуды, хлопанья дверей, многодневных молчаний друг с другом. Они даже спали в одной комнате!

Я резко дернула поводья, оглядываясь назад и трусливо готовая принять слова за правду. Но ведь бывает и тихая, молчаливая битва. Обвинительное молчание и упрекающий взгляд в разы ядовитее сказанных в бешенстве слов. Если вина была за отцом, могла ли матушка в попытке сохранить брак молчать?

– Костя!!!

Крег, до того не слышавший от меня криков, резко вскочил на дыбы, и я рухнула на землю. То ли от боли, то ли от бессилия, то ли от страха я шептала его имя, хватаясь за траву, что, казалось, была скреплена с землей лишь тонкой ниточкой. Крег, беспокойно топчась на месте, норовил ткнуть мордой в лицо своей рыдающей хозяйки.

Тем же вечером я украдкой наблюдала за родителями, прислушиваясь к каждому слову, всматриваясь в каждый жест, взгляд, со страхом замечая неоправданную раздражительность одного, и чрезмерную угодливость и раболепие другого. Все те же привычные фразы, то же приглашение к общему столу и обсуждение повседневных событий, то же пожелание доброй ночи… Вот отец отстранился от маминой руки, чуть заметно скривив губы. Вот мать натянуто улыбнулась, и в глазах затаилось смущение и неловкость. Вот Саша сжал зубы, сильнее обычного вонзив вилку в котлеты и исподлобья мельком бросая взгляд на отца. Неужели Саша что-то знал, или догадывался? Отец ловит этот взгляд и не разносит в пух и прах дерзкого мальчишку, осмелившегося так смотреть на него. Все, что он позволяет, это нервно сжать скулы, нахмуриться на мгновение, торопливо доесть остатки ужина. Отец немногословен, часто глядит на наручные часы, говорит о чепухе и сам смеется, оценивая содержимое блюд, и, кажется, совершенно не замечая меня. На матушку он не глядит, и если взгляд скользит, то недовольство и растерянность мелькают в нем. И меж тем лицо по-прежнему спокойно и приветливо.

Мы расходимся в свои спальни, желаем друг другу спокойной ночи, но только теперь заметно, сколько в привычном обряде равнодушия и усталости. Не спится. Через некоторое время из комнаты родителей начинают доноситься тихие, едва уловимые и похожие на мольбу голоса, ворчание, шорохи, почти неслышные шаги по коридору, торопливые за окном и… тишина до утра.

После я не раз задавалась вопросом, что двигало всеми нами в тот момент: желание скрыть боль и играть роль счастливой семьи? Желание оградить друг друга от надвигающего шторма? Страх неминуемого разрыва? Попытка сохранить разоренное гнездо?

Она вдруг зарыдала неумело,

Стыдливо кутаясь в осеннее пальто.

Говорят, самая большая ложь – это ответ на вопрос о состоянии твоих дел. Человек, улыбаясь, уверяет, что все хорошо, будучи терзаем переживаниями и горестями, бушующими в душе. Столкновение погруженному в ложь человеку с истинной нередко болезненно. Но лучше так, чем страдание в одиночестве, ибо оно не знает выхода и порождает большую боль, сопоставимую разве только со скорбью об ушедшем дорогом человеке.

У соседей на крыше жили голуби. По вечерам, когда солнце касалось горизонта, некоторые птицы имели привычку вылетать из чердачного окна и парить в небе. Воистину волшебное зрелище! На крыше нашего дома голуби не водились из-за неизвестно откуда берущихся крыс: набегая, те разоряли гнезда и нападали на голубей. Писали ли письма голуби друг другу, или отчаянных писк двукрылых извещал округу о зловещем доме? После таких набегов проходил год, а то и два, пока не находились отчаянные смельчаки, жаждущих приключений и экстрима.