Не менее страстно я люблю музыку. И долгое время нашей любимой с Герасимовым игрой была следующая: мне стоило только войти в павильон (это уже после окончания института), где он снимал очередной фильм, как он уже приветствовал меня, напевая какую-нибудь музыкальную фразу, а я должна была мгновенно включиться в игру, подхватить эту мелодию и продолжить её. Это могла быть “Неоконченная симфония” Шуберта, Четвёртая симфония Чайковского, Девятая симфония Бетховена… У второго режиссёра Герасимова – Клеопатры Сергеевны Альперовой – просто темнело в глазах, когда она меня видела: она знала, сейчас начнется наш странный дуэт! Причём Сергей Аполлинариевич был таким великолепным знатоком классической музыки, умел так мастерски напевать её, что, казалось, воспроизводил звучание отдельных инструментов… Я же могла подпеть лишь основную мелодию.

Люблю музыку столько, сколько помню себя. В детстве недолго училаcь играть на фортепьяно, но наше материальное положение было столь напряженно (работал один отец – инженер-экономист), что родители вынуждены были прервать мою учёбу. Уже в институте я умудрялась экономить те крохи, которые мне давались на завтраки, – я их просто не ела для того, чтобы купить абонемент в консерваторию, где, сидя на ступеньках знаменитой лестницы, с наслаждением слушала своих любимых классиков.

Живопись. Тут мама мне многое подсказала. Ещё до моего рождения мои родители жили в Кадашевском тупике, рядом с Третьяковской галереей и, когда мама была беременна, ей кто-то сказал, что для того, чтобы ребёнок родился красивым, надо смотреть на прекрасное. И мама часами простаивала перед картинами в Третьяковке, воспитывала в себе любовь и интерес к живописи (она была и музыкально одарённым человеком, прекрасно пела украинские песни). Мама могла, увидев, например, в “Огоньке” репродукцию какой-то картины, очень долго мне рассказывать, что за люди там изображены, как они жили в прошлом (что сделал и автор этих строк в своей книге «“Вечная Россия” Ильи Глазунова». – В. С.). Она с наивным упорством придумывала историю их жизни и глубоко верила в безошибочность своей версии. У нас была такая фигурка из Гжели: на санях сидят мужчина и женщина с двойняшками на руках, а лошадка везёт их. Изо всех гжельских вещиц, какие у нас были, мама больше всех любила эту, потому что гжельские художники по-настоящему народны. Рассказывая о том или ином событии, они исполнены симпатии, сострадания и юмора к своим персонажам. В гжельских композициях всегда рядом куры, собаки, ещё какие-то животные – это прелесть! У мамы эта фигурка стояла отдельно. Мама придумала про неё, что это молодой мужчина везёт жену из роддома, а она ему всё рассказывает, как тяжело рожала этих двойняшек. “А ты посмотри, как у неё ноги сложены замечательно, – говорила мама, в этом видна вся её бесхитростная натура, – …как она детей держит, а как она не жалуется, а просто рассказывает обо всём, что пережила, а он её очень внимательно слушает, и кажется даже, что лошадка в это время замедлила ход”.

Её рассказы проявляли во мне интерес к такому предмету, как сюжет. Для мамы сюжет был использованием всего знания о предмете. Иногда её рассказы рождали во мне и скептицизм по отношению к тому, о чём она говорила.

– А зарабатывает он мало, – изрекала она про очередной персонаж.

– Ну, откуда она могла это знать? – думала я.

Или:

– Ну, им всегда не хватало на еду, – сочиняла она.

И это было толчком, чтобы я сама начала думать об этом. Но помимо того, что мне открывалась правда и понимание ею народной души, какое даётся не окончанием факультета живописи, а сердечностью, добротой, мерой сочувствия к человеку, мне открывалось и многое другое, что было ей, наверное, неизвестно».