И эту неумолимость она ощущала внутри себя.

Над столом висело овальное зеркало. Прежде чем уложить волосы, Татьяна пристально посмотрела на себя. На нее глядело лицо, которое она больше не узнавала. Детская округлость исчезла, уступив место удлиненному овалу с напряженными скулами, высоким лбом, твердым подбородком и сжатыми губами. Прошло уже много времени с тех пор, как она смеялась, демонстрируя красивые зубы и ямочки на щеках. Шрам на щеке от осколка разбитого лобового стекла зажил, осталась лишь тонкая розовая полоска. Веснушки тоже поблекли, но вот свои глаза Татьяна узнавала с трудом. Ее некогда сверкающие зеленые глаза казались на бледном лице единственными прозрачными барьерами между чужаками и ее душой. И эти глаза наводили ужас. Она не осмеливалась поднимать взгляд на людей. Она не могла даже смотреть на себя. Один взгляд в зеленый океан – и становилось понятным, какие бури бушуют за хрупкой оболочкой.

Татьяна расчесала свои платиновые волосы, доходящие до лопаток. Она перестала ненавидеть свои волосы.

Как могла она ненавидеть свои волосы, если Александр так сильно их любил!

Она не станет об этом думать. Ей хотелось обрезать волосы, совсем коротко, как шерсть у ягненка, которого ведут на заклание; ей хотелось не только остричь волосы, но и вырвать глаза, зубы, выдрать артерии из горла.

Завязав волосы в пучок на макушке, Татьяна надела сверху косынку, чтобы привлекать как можно меньше внимания, хотя в Швеции, где полно белокурых девушек, ей легко было потеряться в толпе.

Определенно, она стала такой.

Татьяна понимала, что пора идти, но у нее не было ни малейшего желания двигаться вперед. Она была беременна, однако родить ребенка в Швеции, как и в Америке, было несложно. Она могла бы остаться. Ей не пришлось бы перемещаться по незнакомой стране, доставать пропуск на грузовое судно, идущее в Британию, а потом путешествовать через океан в Соединенные Штаты в разгар войны. Немцы ежедневно обстреливали северные воды, взрывали торпедами подлодки союзников и корабли оцепления, превращая их в гигантские факелы, окруженные черным дымом, и нарушая безмятежность Ботнического залива и Балтийского моря, Арктики и Атлантики. Чтобы остаться в безопасном Стокгольме, от нее не требовалось особых усилий, – ничего сверх того, что она делала.

И что же она делала?

Она повсюду видела Александра.

Куда бы она ни шла, где бы ни сидела, стоило ей повернуть голову направо, и он возникал перед ней, глядя на нее и улыбаясь, высокий, в офицерской форме, с винтовкой на плече. Она протягивала руку, прикасаясь к пустоте, словно прикасаясь к белой подушке, на которой видела его лицо. Она поворачивалась к нему и разламывала хлеб, сидя на скамье и глядя, как он уверенным шагом переходит улицу и идет к ней. Она следовала по пятам за широкоплечими шведами, идущими размашистым шагом, и невежливо всматривалась в лица незнакомцев, потому что в каждом ей мерещился Александр. А потом она прищуривалась, и он пропадал. И она тоже пропадала. Она опускала взгляд и шла дальше.

Она подняла глаза к зеркалу. За ее спиной стоял Александр. Он убрал пряди с ее шеи и наклонился к ней. Она не ощущала его запаха, не чувствовала его губ на своей коже. Но ее глаза видели его, она почти чувствовала, как щекочут ее шею его темные волосы.

Татьяна закрыла глаза.

Она, как обычно, позавтракала в кафе «Спивак»: две порции бекона, две чашки черного кофе, три яйца пашот. Она делала вид, что читает английскую газету, купленную в киоске через улицу. Делала вид, поскольку смысл слов не доходил до нее. Ближе к вечеру, когда она успокаивалась, чтение шло лучше. Выйдя из кафе, она пошла к грузовому причалу, где села на скамью и стала наблюдать, как шведские портовые рабочие грузят на баржи типографскую бумагу для отправки в Хельсинки. Татьяна не отрываясь смотрела на одного докера. Она знала, что через несколько минут он отойдет поболтать с друзьями, находящимися в пятидесяти метрах от него. Он перекурит и выпьет чашку кофе. Его не будет на барже тринадцать минут. Он оставит крытую баржу, соединенную настилом с грузовым судном, без присмотра.